Однажды ночью я подкрался к тогдашнему еще важному государственному зданию и красным мелом написал на стене: "RUSSIAN GO HOME!"
Естественно, сразу были брошены на перемолку ненавистные русские руководители государства и оружие, возвеличивавшее великорусский милитаризм. (Я был вполне уверен, что никто не видит того, что я осмеливаюсь делать в своем ателье!) Результаты моей прежней работы жалобно поскрипывали между валиками под неумолимым давлением, и вскоре я был в изобилии обеспечен сырьем и смог приступить к разработке важных тем, поющей революции в нашей дорогой Эстонии. Но наряду с политическими задачами я могу спокойно заниматься и всем, что моей душе угодно. Соцреализм больше не будет меня сковывать. С эпохой цензуры и недоверия покончено.
И, естественно, я не стыдился ничего, что осталось у меня за спиной. Я вполне ясно чувствую, что я никогда не ошибался. Такое просто невозможно. Начиная с первых недель моей жизни, когда я, лежа на весах, написал на голову фрейлен Гедвиге, продолжая детством, когда я купил в Рапла серый блокнотик "В помощь агитатору", до той поры, когда я с большим воодушевлением присоединился к Системе и в своих тогдашних разговорах в кафе стремился вернуть друзей, сворачивавших на неверный путь, — неверный, разумеется, в тогдашней системе — на правильную дорогу; да, всю свою жизнь я прожил в правильном времени и пространстве. И проявлял недюжинную способность к приспособлению, которая, как говорят, и есть пробный камень интеллигентности и которая, по всей видимости, по душе и власти небесной, потому что вряд ли они уважают упертую реакционность, хотя вовсе бедные духом — они в аспекте блаженства, конечно же, вполне приемлемы.
* * *
Но я опять разболтался и далеко отошел от своей милой Катарины. Несмотря на то, что она так мило сидит напротив меня на диване. Что же поведать о моей милой? Потому что, кроме эмоций, я ничего еще не успел о ней рассказать.
Что касается философии, то наука о мыслях мою подругу особенно не занимает, зато занимает, и очень, психология, ведь она довольно тесно связана с ее принципами женского равноправия.
Точно так же она ни бельмеса не смыслит в искусстве — она несколько раз проходила по моему ателье (ведь оно рядом со спальней), но ее замечания были все больше такого типа: "Ой, какая красивая овечка! Прямо как настоящая…" Как говорить такому, самому по себе милому существу, о сходстве мировосприятия фра Анжелико и Руссо?.. Подполковник, который поставил моего Никиту на свой ворох бумаг, во всяком случае, до сих пор остается единственным, кто что-то уловил в моем искусстве. Но что возьмешь с защитницы женского равноправия?
И, тем не менее, именно Катарина сообщила мне то, от чего я поначалу совсем растерялся.
— Ты оригинальный мужчина, — объявила она однажды, проносясь через мое ателье и на миг взглянув на мой рабочий стол. — Зеленых-то матросов во всем мире не сыщешь. Они же в любой стране синие. Но, может быть, ты этим хочешь сказать, что матросы могли бы вступить в ряды "зеленых", вместо того чтобы охотиться с гарпуном на бедных китов… Хорошая мысль!
— Между зеленым и синим есть мягкие переходные цвета. Есть промежуточные тона, которые почти невозможно определить точно. — Я вдруг почувствовал себя неуверенно. По-моему, матросы были синее некуда!
— Ну, ядовито-зеленый ни с чем не спутаешь… Хотя вообще-то матросики хоть куда!
— Ядовито-зеленые? Не темно-синие? — поразился я.
И тогда я углубился в энциклопедию и нашел в ней два иностранных слова: "деутеранопия" и "тританопия" — первое означало неспособность различать зеленые тона, второе — синие. Я был в полном замешательстве. А что если инспирированный Шагалом "Зеленый скрипач" (которого я слопал однажды, в утро великих переоценок) был на самом деле "Синим скрипачом"?! Выходит, что я вижу мир чуточку иначе, чем остальные.
Но потом я повеселел — почему бы моему творчеству и не отличаться от остальных? Обычно стараются быть своеобразными. Ведь ничего дурного не происходит оттого, что я способен вдохновляться Брейгелем и Анри Руссо, ну и пускай я вижу их не так, как видят другие. М-да, о слепых музыкантах написаны повести, а вот о частичной цветовой слепоте художников пока еще нет.
Я решил, что все не так страшно, но все же это особое знание нужно держать при себе.
Если прежде я утверждал, что она не любит науку о мышлении, то должен все-таки оговориться: Катарина по природе своей религиозна — это, кажется, не совсем обычно для феминисток, — а проповеди лучших пасторов зачастую тоже философичны, и моя подруга ходит их слушать. (Ее любимец — Томас Пауль, мудрым остроумием и мужественным обликом которого мы любуемся сообща.) Но вообще-то проповедям я предпочитаю чтение религиозной литературы; она же, напротив, считает, что проповеди наших прекрасных пасторов о несправедливости, царящей в мире — особенно между мужчинами и женщинами, — в высшей степени достойны того, чтобы их слушали.
Но вот к какой конфессии принадлежит Катарина сейчас, этого я и не знаю. Моя капризная возлюбленная довольно часто их меняет. Я думаю, сейчас она католичка, но она принадлежала и к русским православным; даже к неистовому "братству вознесенных" и еще к какой-то секте "свободного слова". Ах да — первым ее призванием была языческая вера. Веру Катарина меняет, как костюмы (хотя их она так часто как раз не меняет!), но к каждой перемене относится очень серьезно. Мусульманкой она все-таки пока не стала. Для Катарины характерно еще и то, что после проведенной у меня ночи, а это бывает уже каждую неделю, она всегда заходит в какой-нибудь храм. (Ведь представителей другой конфессии оттуда не выгоняют.) Но почему она всегда после ночи, проведенной вместе, ходит в церковь? Может быть, она не до конца уверена, как отнесутся, например, на седьмом небе (согласно средневековому написанию — Святодухово Небо) к стороннице женского равноправия, позволяющей раскрашивать себе груди? Понятия не имею. Но возможно и то, что горячая и неустрашимая женщина в интересах душевного равновесия должна время от времени умиляться и, может, даже проливать слезы. Между собой об этих вещах мы не говорим.
Катарина, несмотря на наши отношения, по-прежнему непримиримый враг брачного статута. Я с ней вполне солидарен. Потому что я, убежденный холостяк, подсознательно боюсь, что традиционный брак может повлечь за собой обязанности, которые помешают моей творческой работе. По крайней мере, в истории достаточно примеров того, что так бывало.
То, что законный брак часто представляет собой некую микстуру половой дискриминации и общих хозяйственных интересов, в этом мы, значит, сходимся. И беседуем на эти темы в своей двуспальной кровати, где каждый владеет своей законной половиной… Я развивал тему будуарных влияний — против этого изощренного вида притеснений были бессильны великие мужи прошлого, да, наверное, и многие нынешние политики и даже высшие воинские чины. Так что разного рода притеснений и влияний предостаточно. И кто скажет, защищен ли от них я сам…
— А скажи, Катарина, тебя саму пытался кто-нибудь когда-нибудь сексуально притеснять? Непосредственно? — однажды мне в голову пришла мысль задать ей этот вопрос.
— Меня?! Да пусть только попробуют! Этот человек будет жалеть о своем поступке до самой смерти! — объявила бесстрашная Катарина. И действительно, утверждая это, она была неподдельна в своем гневе.
— Да, но пытался ли кто-нибудь? И именно тебя, Катарина? — продолжал я допытываться со свойственным мне упорством. Я, конечно, понимал, что имею дело со щекотливой табуированной темой. Но я знал и то, что Катарина не умеет лгать. Так что ее положение в известной мере было деликатным…
— Дурень! Да ведь ты только и делаешь, что притесняешь меня! — объявила она, по-моему, абсолютно несправедливо, выскочила из нашей общей постели и в одном спущенном черном чулке усвистала на кухню…
Хлопнула дверь. И тогда, разумеется, через некоторое время, она возвратилась с "подручным свободной женщины". Хотела она меня позлить или вызвать ревность (можно ли вообще ревновать к предмету?), я не знаю. Я скромно унес ноги с принадлежащей мне половины нашей двуспальной кровати. В ателье. Но великолепное стенное зеркало, которое было видно через открытую дверь, выдало, что Катарина ничегошеньки не умела делать с этим предметом культа, пялилась на него, как известный баран на ворота.
Однако вскоре она смягчилась и простила меня. О сладость примирения, стоящая любых ссор! Amor vincit omnia — разногласия двух полов об их ролях исчезли, как дождевые облака после ливня. В аналогичных случаях, а их было немало, случалось и так, что Катарина во вполне феминистском наряде шествует в кухню и варит нам обоим манную кашу. Ее кулинарных способностей хватало на приготовление только этого, вообще-то вкусного и полезного для пищеварения блюда; иногда ей удается еще заварить черный чай. Зато Катарина совершенно неспособна сварить яйца. Я требую, чтобы яйцо кипело шесть с половиной минут. Чтобы разрезать это довольно твердое яйцо, я применяю так называемую яичную скрипку — известный инструмент для резки, снабженный струнами; разрезанное яйцо я ем на английский манер — с маслом и горчицей. Катарина не может следить за варкой моих яиц даже по купленным для этого песочным часам — ведь это символ вечности, — она подает мне или яйцо крепкое, как камень, желток которого при резке рассыпается в порошок, или приносит мне почти сырой источник жизни, который я не хочу использовать в пищу. (Правда, когда яйцо просто падает и разбивается, явление вполне обычное, мне, по счастью, и не приходится этого делать.)
