Ознакомительная версия.
– Тонн на тридцать зеленых, вот какой пожар! – удовлетворенно определил Павлик. – Классная посудина! С немцами поладим, себе такую куплю.
– Ты думаешь, они к нам не вернутся?
– Зачем? У них стволы затонули. Они сами их там со страху сбросили. А кто они без стволов?
– То-то вид у них!
– Богатая посудина у них сгорела, – удовлетворенно сплюнул Павлик. – Ишь, «Абрамычи»! Да нет, ошиблись. Артемычи мы! Ты, Виталька, за них не боись, утонуть им не дадут. – Они видели, как к загаженному бензином заливчику бежали голосистые благушинские бабы, даже пьяные скотники заинтересовались пожаром. – Так всегда было, Виталька, так всегда и будет. Кто к нам с мечом, тот и… Сам понимаешь. – Сплюнул: – Я сейчас в Томск уеду… А ты?
Знал ведь, но спросил.
– А я в Рядновку.
– Катку увидишь, скажи, заберу ее скоро.
– Да не поедет она с тобой, – откликнулся Виталий, с тайным удовольствием прислушиваясь к мату, плесканию и суете в грязном заливчике.
– Ученую птицу дятла ставлю на то, что увезу Катьку.
Ударили по рукам.
У Виталия душа пела.
«Катенька! – пела душа. – Фигу ему! Заберем у Павлика умную птицу! Научим стучать доброе, без балды. Фугам Баха научим, барабан птице подарим». Правда, в самой глубине сердца, в каком-то неизученном уголке тянуло сквознячком, непонятным холодом. Могла ведь давно намекнуть Катька Павлику на истинное положение дел, а вот тянула. Уже и прикипела ко мне, а в глазах – просторно. От больших чувств пожалел рэкетиров: «Хорошую посудину потеряли».
– Забудь, – отрезал Павлик. – Водкой займись Немцы приедут, а у нас пьяные по селу шарашатся.
С левой водкой тревогу били не зря.
Бурлаки так бесчинствовали, что уже второй раз упустили по течению тяжело груженную лодку. Известного сибирского художника Кудрина-Маевского, изобразившего на полотне синюю бабу, посадили задом в костер. «Рисуй красиво!» Пока Виталий добрался до «Ветерка», даже к нему приставали трижды. А в самом «Ветерке» дым плыл чуть не по полу, а попик Падре не падал только потому, что стена, на которую он кренился, не падала. Бывший капитан Мишка Шишкин сидел, раскидав по загаженному рыбьей чешуей столику тяжелые руки, похожие на клешни фантастически здорового краба. В пепельнице возвышалась гора окурков, один, самый грязный, висел на мокрой губе отца Бориса. Когда окурок падал, Шишкин благожелательно поднимал его и совал в безвольный рот попика. Сильно поддатые скотник Пашка Щукин и бурлак Ленька Вешкин мутно следили за диковинными рассказами бывшего капитана. Будто бы, договорившись с капитаном дизельной подводной лодки, Мишка Шишкин на остров Сахалин перебрасывал с материка левую паленую водку. «Водка чем хороша? – терпеливо учил он. – У водки неликвида в принципе не бывает. Какой товар ни пусти в продажу, все равно остается неликвид, да? А у водки не бывает неликвида». Будто бы на продутом всеми ветрами дальневосточном берегу торговал Мишка Шишкин икрой морского ежа и японскими тапочками, которые для него за совсем малые копейки собирали на Курилах местные бабы. Будто бы в глухих деревеньках лечил капитан Шишкин женщин от бесплодия. Где приставало судно Шишкина, там на несколько дней аборигены бросали работу. Суровые мужики, обычно из ревности убивающие друг друга, сами вели пугливых полураздетых жен в просторную армейскую палатку, разбитую на берегу для «японского доктора Сано-Сано». Скрестив кривые ноги, в белом халате на сильное тело, Мишка по-японски морщил лоб, щурился.
«Лечение необходимо», – на пальцах показывали ревнивые мужики.
«Хирасимото».
«Поможет лечение?»
«Хирасимото».
«Детишки пойдут?»
«Хирасимото».
Женщинам, особенно молодым, Шишкин сразу предлагал стакан крепкой настойки на зверобое, гонорар требовал класть в специальный ящик с японскими иероглифами на крышке, мужчин гнал: «Ждите в деревне». Стакан крепкой настойки и полное отсутствие ревнивых мужей раскрепощали самых скромных дальневосточных женщин. «Это у вас в Благушино насильно приходится заряжать людей гондонами, – жизнерадостно сердился бывший капитан. – А в дальневосточном регионе все схвачено». И небрежно вскидывал мощную короткую руку, похожую на клешню большого краба: «Восточные слабости, так сказать».
– А благословение? – ронял окурок отец Борис.
– А вот тебе благословение, – показывал Шишкин крупный кулак. Обрадовался, увидев Виталия: – Присаживайся, мировой паук. Говорят, ты совсем пауком стал. – С важной расслабленностью обвел заробевших мужиков взглядом (показывал Колотовкину степень своей самостоятельности): – Ну что, мужики? Колитесь! Сильно задолжали Золотым Яйцам?
Скотник и бурлак – собутыльники Мишкины – ничего такого не говорили, но тут же согласились:
– Сильно.
– А если уточнить?
– Да до жопы! – не выдержал Ленька Вешкин.
Он приблизился к тому священному состоянию, когда правды не стесняются. Покосился на Колотовкина:
– Вы, Виталий Иванович, тоже из пауков. У вас с Павликом одна долговая книга.
– И что думаете дальше делать? – не унимался бывший капитан.
– Наверное, отрабатывать.
– Зачем это?
– Ну как? Долг все-таки.
– Но долг можно и не отдавать.
– Это как? – сильно удивились бурлак и скотник.
– А вот так, – снова выставил кулак Шишкин. – Вы в корень зрите. Обязательно в корень. И отвечайте мне. Золотые Яйца может вас убить?
– Да как?
– Ну, скажем, топором. Или из ружья – в упор.
– Да нет. Не может. Чего это ты? – мужики настороженно уставились на Шишкина.
– То есть не может убить?
– Ну, вроде не может.
– Тогда вот мой вам ученый совет: не отдавайте ему ничего.
– Ты это чему, Мишка, мужиков учишь? – не выдержал Виталий.
– А ты молчи, – оскалился Шишкин. – Ты мировой паук. Тебе паутину плести положено. – И снова весело глянул на пораженных мужиков: – Революция с чего обычно начинается? Правильно. С глашатая. С буревестника. «Над седой от пены морем ветер тучи собирает». Помните? «Буря! Скоро грянет буря!» А вы каких-то там Золотых Яиц боитесь.
– Так, значит, советуешь не отдавать?
До мужиков доходило медленно, но верно.
Они пьяно, но деловито и со значением переглядывались.
Звякнула под ногами бутылка. Раз прячут, догадался Виталий, значит, брали водку не у Гоши Горина. Скорее всего, принесли с собой. Вот она – левая водочка, приплывшая неизвестно откуда.
– Пора вам, мужики, жить по собственной воле, – крепко сказал Шишкин. – Я однажды в Сальвадорском порту зажал полтинник в кулак, приглядываюсь к мулаткам, – полста баксов все же. Ищу такую, которая за те же деньги отработает на весь стольник. Приценился, нашел, а тут вываливает дикарь из-за угла. В модных шортах, в черных очках. Хвать мой полтинник и через площадь. Мулатки в крик, ручки вздымают, голые груди колеблются: «Полис! Полис!» А на кой хрен мне полис? Я живу собственной волей. Из-под меня проще живую бабу вырвать, чем полтинник. Бежит этот дикарь через площадь, по ихнему – джоккинг делает. И улыбка у него до ушей: знает, что у них там нельзя преследовать даже вора. Это у них дело полис. Но я-то из России, у меня дикарь полтинник унес! – ударил кулаком по столику Шишкин. – Считай, этим отнял мулатку, а она могла наработать на целый стольник. Ну, догнал я дикаря самостоятельно, уложил на землю. Он лежит, глазки пучит, ничего не понимает: как так? где полис? И толпа остервенилась, грозит черными пальчиками: не по правилам, мол! Насилие! А я живу своей волей, мне на их правила… Поняли? Ну, дал дикарю по рылу, забрал полтинник и снова выцепил из толпы мулатку…
– Значит, советуешь не отдавать? – несколько протрезвевший скотник Пашка Щукин загадочно покосился на Виталия и вынул из кармана спички. Коробка для надежности была вдета в японский гондон с кудрявым петушком. «Ты бы зажигалку купил, Пашка, – ревниво хмыкнул за стойкой Гоша Горин, – воняешь серой». В «Ветерке» у него было чисто. Дымно, но чисто. И столики такие, что никаких проблем! На такой наблюешь, ничего страшного. Смахнул рукой и опять обедай.
– У нас в Сибири климат суровый, – крепко сказал Шишкин. – Считай, три четверти жизни проводим в сапогах и в валенках, да? Это большое испытание. Так почему же мы миримся с таким положением дел? Так считаю, что каждый сибиряк должен получить международное право хоть раз в жизни омыть свои сапоги или валенки в каком бы то ни было теплом океане.
Виталий зажмурился.
Солнце садилось, красиво поблескивала вода.
Мужики курили, кивали. Плавал облаками дым. За стойкой умело протирал бокалы Гоша Горин, бывший почтальон. Вот добился своего: раздобрел мордой, вышел в люди, сделал Ляльке ребеночка. Лялька теперь при крепком человеке, а не при пауке, не при гуманитарной жабе.
На другой день увидел Виталий странное.
В домике бывшего капитана Шишкина широко, как от удара, распахнулась дверь и вылетел на улицу попик Падре. Путаясь в длинных полах рясы, отполз к завалинке, сложил молитвенно руки. – «О чем просишь?» – поинтересовался Виталий. – «Ничего не прошу. Спасибо говорю Господу». – «За то, что яйца не оторвали?» – «И за это».
Ознакомительная версия.
