* * *
Так прошло четыре дня.
Наконец, в пятницу, уже ближе к вечеру, раздался звонок в дверь. Постаревший за эти дни, наверное, лет на десять Годышев побежал открывать, уверенный, что это доктор.
Однако это был никакой не доктор. В дверях, насмешливо улыбаясь, стоял мужчина. Тот самый. Из булочной.
Пока Годышев, потеряв дар речи, в полном ошеломлении на него смотрел, он, ничего не говоря, легонько отстранил Годышева рукой и спокойно и уверенно направился вглубь квартиры, прямо в комнату жены. Годышев, беззвучно открывая и закрывая рот, как выброшенная на песок рыба, молча следовал за ним. Он, кажется, даже дверь забыл закрыть.
Мужчина тем временем вошел в комнату к жене Годышева, по-хозяйски придвинул к себе стул, небрежно на нем развалился и, заложив ногу на ногу, неторопливо закурил. Годышев столбом стоял рядом, держа руки по швам. Он все еще находился в каком-то ступоре, настолько быстро и неожиданно все произошло.
Жена его лежала с закрытыми глазами и, похоже, вообще уже ничего не слышала. Ей было совсем плохо. На губах ее по-прежнему блуждала та самая странная и загадочная улыбка Моны Лизы.
(От этой ее улыбки Годышеву становилось еще хуже. Просто невмоготу! Он давно догадывался уже, что именно она означала, но не смел себе в этом признаться. Ведь признаться в этом значило...)
— Лидия Викторовна! — негромко позвал мужчина, и лежащая на кровати женщина сразу же открыла глаза. Годышев с изумлением заметил, что взгляд у нее совершенно твердый и ясный. Как будто к ней мгновенно вернулись силы.
— Лидия Викторовна! — повторил мужчина. — Я и есть тот самый... человек, о котором Вам рассказывал Ваш муж, — мужчина мельком взглянул на Годышева и, выпустив в потолок аккуратное колечко дыма, продолжил: — Но, видите ли, он Вам не все рассказал, — Годышев почувствовал, что ноги его не держат. Он, шатаясь, подошел к стене и, цепляясь за нее, медленно сполз на пол.
Мужчина кинул на него еще один пренебрежительный взгляд и усмехнулся. Жена тоже молча на него посмотрела и, ничего не сказав, снова перевела взгляд на мужчину. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Она ждала продолжения.
— Дело в том... — мужчина замолчал. Годышев закрыл глаза и замер. Мужчину же, кажется, все происходящее просто забавляло. — Дело в том, — после паузы продолжил он, — что выбор был не такой. Точнее, не совсем такой, — мужчина закинул голову и выпустил в потолок еще несколько безукоризненно ровных колечек. — Не обязательно ребенок. Можно пожертвовать собой. Спасти детей, но умереть самому.
— Я уже это поняла, — спокойно заметила женщина.
У Годышева глаза на лоб полезли. Как это «поняла»?! Так значит..?
Мужчина взглянул на жену Годышева чуть попристальнее.
— Да, Вы молодец! — одобрительно кивнул он. — Вы очень сильная женщина.
— Зачем Вы мне это рассказали? — так же спокойно спросила женщина, бывшая когда-то женой Годышева. Она разговаривала с мужчиной совершенно на равных. Они вообще беседовали друг с другом так, словно были в комнате вдвоем. Словно Годышева вообще не существовало. Будто это был не живой человек, а какой-то предмет мебели. — Вы же знаете, что это все равно ничего не изменит.
— Да, — мужчина опять кивнул и кинул на Годышева еще один беглый взгляд. — Вы правы. Выбор сделан. Вами обоими. Но, тем не менее, Вы должны были это услышать. Знать наверняка. Это справедливо. Вы это заслужили.
Мужчина встал.
— С моими детьми ничего не случится? — глядя на него снизу вверх, с той же полуулыбкой спросила женщина.
— Нет, — мужчина глубоко затянулся. — Ничего. С ними все будет хорошо. Прощайте, — он повернулся, чтобы выйти.
— Когда я умру? — уже у самой двери окликнула его женщина.
— Вы не умрете, — мужчина обернулся, еще раз затянулся и небрежно отшвырнул в сторону окурок. Окурок упал у ног сидящего на полу Годышева. Тот тупо на него уставился. — Завтра Вы выздоровеете.
Услышав, как хлопнула входная дверь, Годышев кое-как поднялся и, не глядя на жену, качаясь, вышел из комнаты. Надел в прихожей ботинки и сунул в карман ключи.
Через пару минут он уже шел по улице, невидящими глазами глядя себе под ноги.
Внезапно внимание его привлекли звуки музыки, доносящиеся из раскрытого настежь окна на первом этаже. Голос какого-то незнакомого Годышеву барда негромко напевал что-то под гитару. Годышев невольно замедлил шаги и прислушался.
Понимая, что нет в оправданиях смысла,
Что бесчестье кромешно и выхода нет!..
Годышев болезненно вздрогнул, как от удара. Как от пощечины!
А нам и честь, и чох, и черт — неведомые области!..
Продолжал насмешливо выводить невидимый магнитофон.
Годышев кинулся бежать. Отбежав метров на пять-десять, он, задыхаясь, остановился, привалившись к стене ближайшего дома. Сердце бешено стучало.
− Почему?!.. Почему?!.. — бессмысленно повторял и повторял он. — Почему она была так уверена? Что «это все равно ничего не изменит»?! Что она хотела этим сказать??!! Что?!.. Что??!!.. Что???!!!
* * *
И спросил у Люцифера Его Сын:
— Почему та женщина не пыталась объясниться с тем мужчиной, если она все поняла?
И ответил Люцифер Своему Сыну:
— С трусами и предателями нет смысла объясняться. Это пустая трата времени. Они не заслуживают объяснений.
И настал двадцать шестой день.
И сказал Люцифер Своему Сыну:
— Ни один человек не может выдержать искушения сомнением. Никто! Ни мужчина, ни женщина.
«Зачем вам [правда]?»
Иосиф Бродский, «Август»
«Иисус сказал ему: написано также
„не искушай Господа Бога твоего“».
Евангелие от Матфея
— Горько!.. Го-орь-ка-а!.. — Алымов кричал вместе со всеми, чокался, пил, хохотал; в общем, отрывался по полной. Гулял! Как и положено на свадьбе. В конце-то концов, не каждый ведь день родная сестра женится. Тьфу! Замуж выходит. «Горь-ко!..»
Зря Валя не пошла, — с сожалением подумал он, опрокидывая очередную рюмку. — Говорил же ей. Нет, уперлась!..
Валентина, жена Алымова, на свадьбу его сестры Надежды идти отказалась наотрез. Они с Надькой давно друг друга недолюбливали. Да не недолюбливали даже, а просто терпеть друг друга не могли! Как кошка с собакой.
Надька, как только увидела Валентину первый раз, сразу же сказала брату: «Ты что, получше не мог никого найти? Где у тебя глаза?»
Алымов тогда смертельно обиделся и не разговаривал потом с сестрой целую неделю. Впрочем, на свадьбу брата Надя все же пришла. В отличие от Валентины...
Ладно, впрочем. Все эти бабские дела!.. Лучше в них не лезть. Не соваться. Сами пусть между собой разбираются. Не пришла — ей же хуже! Пусть дома теперь сидит, дуется. Со своими обидами.
Алымов хлопнул еще одну рюмку и совсем повеселел. Все было замечательно. Мир был прекрасен! Музыка прекрасная, настроение прекрасное, люди вокруг прекрасные!.. Все прекрасно!
Добрые чувства переполняли Алымова. Хотелось сделать что-то хорошее. Заплакать от умиления. (Сестра все же!.. Замуж выходит!.. За хорошего человека!..) Сказать что-нибудь умное и значительное... Чем-нибудь всех поразить... Удивить... Привлечь к себе всеобщее внимание! Подвиг какой-нибудь совершить. Ну, или, в крайнем случае, хотя бы еще выпить.
Алымов уже протянул было руку к стоявшей рядом с ним на столе бутылке «Смирновки», но в последний момент опомнился.
Не!.. Хватит пока, пожалуй! Чего-то я... Надо тормознуть немного. Чего я гоню! Успею еще нажраться.
Он с сожалением последний раз посмотрел на бутылку и со вздохом откинулся на спинку стула.
А может, и хорошо, что Вали нет? — пришло вдруг ему в голову. — Выпью хоть в жизни раз спокойно, по-человечески... А то бы каждую рюмку сейчас считала!..
Жену свою Алымов вообще-то любил. Ну, может, не как Ромео Джульетту, но любил. Верил ей, был искренне к ней привязан. Ну, в общем, любил. Любил, как умел.
Конечно, баба она была непростая, что и говорить, но... Кто из нас без недостатков?! Алымов и сам был не сахар. Скандалили, конечно, не без этого. Всякое бывало! Но это же нормально. Недаром ведь говорится: милые бранятся — только тешатся! Народная мудрость.
Да и какая баба не любит хоть бы время от времени зубки показывать? Это уж у них в крови.
Все время тебя на прочность пробует. То так, то эдак. Если силой не получается — то лаской. И если почувствует где-то слабину — сразу же норовит тебя оседлать. А спроси ее: зачем тебе это, дура, надо?.. Сама не знает. Да ни зачем! Порода у них просто такая. Бабья.
Ласкаешься —
Потому что кошка.
Кусаешься —
Потому что сука.
Алымов как-то случайно наткнулся в Интернете на это коротенькое четверостишье, и оно ему очень понравилось. Он его потом несколько дней кряду всем цитировал и к месту, и не к месту. Даже в тетрадь потом специальную себе его записал. Правда, по памяти — в оригинале оно, кажется, было в другой разбивке и вообще без знаков препинания. Ну, не важно...
