Сейф и Колбаска-Фри только что вырвали из чрева этой машины двоих людей, и те шли, полузакрыв глаза, склонив голову под тяжестью ночи. Ничего не соображая, они направлялись к высоким деревьям, окружавшим пустырь.
Внезапно четверо перестали двигаться, словно нить, указывающая им путь, неожиданно оборвалась.
Не было ни договоренности, ни приказа. Люди, которых скрывала ночь, вычеркивало ленивое дыхание бриза, стояли не шелохнувшись, будто пригвожденные к эпицентру агонии.
Квартал, где жил Махмуд, круг света, черные деревья — все это на большой скорости удалялось, образуя между своим физическим присутствием и вселенной пустоту с ее стальной хваткой. Отводя границы к последней черте, к линии их исчезновения, пустота нарушала восприятие реальности.
Двое опустились на колени. Тот, что постарше, держался прямо и не сводил глаз с темной линии деревьев. Он не хотел смотреть на дома, на приоткрытую дверь подъезда — темный зев, откуда он тогда извлек свою жертву. На его лице не отражалось ничего, ни малейшего страха, который исказил бы его черты, подчеркнул бы тик. Его отсутствующий вид взбесил Сейфа, и он рывком попытался повернуть его ко входу в здание.
Тот плюнул в полицейского. Сейф несколько раз нажал на курок. Подростка четырнадцати лет, стоявшего на коленях в полуметре рядом, окропило мозговым веществом соучастника. Он увидел вспышку. Увидел, как под струей воздуха распадается лицо осужденного. Алое облако накрыло его с головы до ног. Он дрожал; его вырвало.
Сейф не двигался. Вытянув руку, он разглядывал тело у своих ног. Подергивания конечностей говорили о присутствии некоей силы. Сейф понял, почему его недруги с ожесточением набрасывались на тела жертв. Они гнались за недостижимым абсолютом. Бесполезность погони вела к всевозможным кощунствам. Они расчленяли тела от бессилия перед жизнью.
Сейф повернулся к парнишке. Он готовился направить свою ярость на него — так впрыскивают яд.
Подросток у его ног стонал, корчился в заблеванной пыли. Слово растаяло, вместо него послышалось странное урчание в животе, ветер засвистел в камнях.
Сколько людей в подобной ситуации издавали такой же крик? Сколько их извивалось в пыли, как рептилии, как личинки? Число их росло на протяжении тысячелетий. Они заполняли архивохранилища земли, дописывали хроники своей кровью, ставшей чернилами, творили историю наций, выросших из такой же грязи, облекшихся такой же плотью во имя своей будущей славы. Какое опустошение! Потом этими преступлениями объедались до тошноты. Их преподносили детям. И те пили из отравленных источников.
— Я там был, когда Суисси завалили, — сказал Колбаска-Фри.
Он стоял поодаль, на разломе, там, где свет мешался с тенью. Он отошел прочь от круга смерти.
Сейф опустил руку и подошел к нему, не выпуская из виду мальчишку. Тот оставался у него на прицеле.
— И на спусковой крючок нажал Махмуд? — спросил Сейф, стоя под веткой эвкалипта.
Колбаска-Фри по-прежнему держался в тени.
Сейф опустил голову. Он заметил, что мальчик дрожит. Ночь обступала его. Ветер с земли кружил мертвые деревья.
После той майской ночи Сейф бродил, как изгнанный из стаи волк. Пария. На земле больше не было для него места.
Подобные ему обречены идти своей дорогой без передышки. Он же совершил непоправимое. Господу ведомо, что я в своей вере отнюдь не ортодоксален. Мать считает меня атеистом. И нет у меня ничего общего с кретинами, которые заливают страну кровью. Уж они-то веруют. Сколь абсурдным бы это ни казалось, но их вера становится осязаемой. Это самое худшее. Материализация веры здесь, на земле. Человек подменяет собой Бога, чтобы осуществлять его властные полномочия. Неограниченные. Каждый человек в свой черед становится Богом. И в каждом человеке — Бог.
Сейф жаждал понимания. Он убил ребенка и хотел, чтобы ему отпустили этот грех. Он встал на место Бога Авраама и теперь искал искупления. Но ведь искупители, как и добрые люди, не встречаются на каждом шагу. Тени, с которыми он боролся, конечно, не заслуживали лучшего, но мне быстро стало ясно, что я не могу ни искупить вину за него, ни привести его к прощению. Все это не укладывалось в голове. Одни резали, другие пытали и убивали. Одни ошибались, другие были правы. Главное — не попасться им в лапы. Ни тем ни другим.
Слишком много крови налипло на наши воспоминания… Он был студентом, как Рашид, как я. Теперь это стало прошлым, невозвратным, как время, которое он тщетно пытался изничтожить, нажимая на курок, а точнее — вытаскивая на свет Божий погребенный материк, разрешая ужасу воскреснуть и заполнить собой наши дни в призрачных стенах утратившего величие города — Цирты, некогда съеденной своими кошмарами, отвратительными улочками, где преступление бродило безнаказанно, цвело, излучало энергию, возбуждало гнев рабского племени, перешедший точку взрыва и теперь требовавший только ножа, пули террориста или палача, которые наконец выпустят на волю опустошение, накопившееся за целые века, и оно, будто слои лавы, ложащиеся один на другой, достигнет головокружительной высоты.
Вулкан никогда не потухнет, думал Сейф. Там, в кратере, идет работа, и достаточно пустяка, непостижимой игры тектонических процессов, выстрела, чтобы из него вновь хлынула магма, раздирая в клочья небо и землю, растекаясь так же, как расползается сейчас насилие, пожирающее открытую всем ветрам Цирту.
Сам он вспоминал о городах, готовых кануть в небытие людской памяти, упомянутых на кусках старого пергамента, что на протяжении веков переходят из рук в руки. Такой хочет быть созданная заново Цирта, и непонятно, что лучше — то ли умолчать о ней, то ли дальше откапывать ее из могилы.
— Бабушка, да упокоит Господь ее душу, часто рассказывала мне разные истории, случаи, всякие пустые выдумки про Цирту, что вот уже много столетий передаются из уст в уста. Ты, Хосин, уже понял, что я пытаюсь тебе объяснить. У каждого из нас есть такая бабушка, и она знай себе бубнит эту жутковатую чушь. Как бороться с тем, что вколачивают в тебя с детства? Как бороться с ложью, если она впитана с молоком матери? А ты требуешь, чтобы я копался в могилах! Нет уж, пусть зарытое остается под землей! Оно и так заставляет нас совершать ошибку за ошибкой. Того паренька я убил по наущению Цирты. Да-да, это так. Где-то же сидят в нас все эти истории про тысячу и один раз завоеванный и оставленный город, эти непрерывные войны, эти легендарные имена — Сифак, Югурта, бои на аренах цирков, вторжения римлян, вандалов, турок, французов, а теперь еще и эта сжигающая нас война! Это они парализуют наше будущее, как свинец давят на настоящее, мешают нам свободно двигаться по тому пути, которым идут сохранившие непорочность народы: груз мерзостей не отбрасывает их назад, в прошлое — то ли потому, что они о нем забыли, то ли потому, что он не сгустился в целый континент мрака, то ли по милости управляющего ими божества. Ничего не выкапывать, писать Историю? Возможно…
Обессиленно откинувшись на спинку стула, Сейф пристально глядел на меня. Чтобы скрыть замешательство, я смотрел, как входят новые клиенты, как, спотыкаясь, с наигранной беспечностью бегает взад-вперед официант, смотрел на акробатические трюки бармена, этого историографа клонящегося к закату города, на дохлый вентилятор.
Я так и не мог ни выразить согласие с тем, что он сказал, ни даже сказать, что я думаю о его поступках. Все это представлялось мне слишком далеким. Неужели легенда завладела им и так отдалила его от ему подобных, что он словно бы превратился в мраморное изваяние? Какое-нибудь увечье — например, потеря руки — еще могло бы придать ему толику здешности, крошку жизни, напомнить, что он из плоти и крови. Но он высился над нами, как древняя статуя, и у нас на глазах облекался в небытие.
— Который час? — спросил Сейф, разозленный моим молчанием.
Два часа ночи. Снаружи, как цветок, раскрывалась Цирта. Под чернильным и угольным небом расцветали сады и парки, где разливали свой аромат глициния с голубыми лепестками и серая полынь. Лебединая песня усталой, опьяневшей от самой себя природы, высвобожденная землей грусть, размолотая пряность, как туча саранчи, как облако, как сплошной кроваво-красный поток распространялась по дорогам, тропинкам, меж скалистых отвесных стен, проникала в струйку воды, что извивается под циртийскими мостами. Лето запахами вырывалось на свободу. Контраст с прокуренным кафе, с затхлостью пережженных кофейных зерен, развороченных уборных, с погасшими сигаретами, с пепельницами, наполненными до краев, казался богохульством.
— Знаком тебе запах смерти? — спросил Сейф.
Я жестом ответил, что нет.
— Это запах гниения. Запах разлагающейся плоти, разоренной, как местность после цунами, когда волны, отступив, оставили раздувшиеся тела женщин, детей, стариков, всех вперемешку. Знаком ли тебе именно этот запах?
