Перехватив ее взгляд, свой ответ я предназначил ей. Напрасный труд! Было ясно, что она глуха ко всем другим мнениям, кроме мнения Кулеши. К счастью, Малинский прервал мои никому здесь нс нужные рассуждения.
- Ну а вообще как дела? От жары не страдаете?
- Вы были правы, - ответил я. - Чем дольше, чем тяжелее.
Совершенно нельзя привыкнуть!
- Вот видите! Это сердце! Его сопротивление слабеет.
Он пододвинул ко мне свой стул. Снял большие роговые очки.
Вытер платочком глаза, обведенные множеством морщинок, и, вновь вернувшись к моим словам о том, будто Кулеша известен у нас как историк, начал вполголоса расспрашивать меня, как мы, молодые научные работники, вообще относимся к ученым, находящимся в эмиграции. Мы немного поговорили об этом.
- А как складывается в настоящее время ваше отношение к католическим ученым? - спросил он затем.
- К находящимся в эмиграции?
- Нет. По обе стороны границы.
Я пустился в подробные рассуждения. Мы сидели совсем рядом и разговаривали тихо. Дама с дочкой беседовали с пани Рогульской, Шумовский что-то объяснял Кулеше. В комнате было шумно. Все-таки священник услышал, о чем мы говорим, потому что внезапно он повернулся к нам. Огонь, который в нем только тлел во время короткой стычки со мною, теперь наконец вспыхнул. Кулеша говорил быстро. Голосом своим он владел, но за содержанием и порядком слов не следил. Ясно было, что он страдает, что он не может привыкнуть к мыслям, которые, наверное, сотни раз высказывал. Боль, злоба, отчаяние, упрямство мешали ему четко их выразить. Он говорил, что смешно предполагать, будто нам разрешают уважать католических ученых. А если нам действительно разрешают, так это подвох и мы попадаем в ловушку. А почему? Потому что согласились стать коллаборационистами. Вернее, пошли на это, стремясь к миру и восстановлению страны. В казуистике такого сотрудничества с властью суть всей опасности. Только преданность великому, фанатическому католическому движению может спасти нас от всей двусмысленности понятия "восстать из пепла". Это касается не только нас, но всех народов, живущих за красным кордоном.
Они состоят из людей, которые хотят жить, и это свойственно человеку. А закончил он так:
- Но пусть они живут с пламенем в груди! А кто же лучше поможет разжечь его в вашей груди, чем великий человеческий пример святости и страдания, на который церковь укажет вам своим перстом? Пример, взятый не из давнего прошлого, а из последних горьких лет, рожденный новыми ужасными гонениями.
Годы эти отмечены бесконечным количеством жертв. Многие из них, наверное, уже сегодня увенчаны на небе ореолом святости.
Нужно, чтобы как можно скорее достойнейшего из страдальцев украсил нимб и на земле.
Он встал. Вспышка утомила его. Он был бледен. Начал прощаться, легко поворачиваясь всем корпусом к каждому по очереди. К дамам, к Малинскому, к Шумовскому и наконец ко мне. Мы подходили к нему. Он ничего не говорил. То ли он устал, то ли ему были неприятны банальные фразы после всех высказанных им и столь важных для него слов. Но если бы не его молчание, то, глядя со стороны и наблюдая только за жестами Кулеши, можно было бы подумать: вот прелат, человек из высшего общества, прощается с хозяевами и гостями, покидая гостиную. На самом деле все обстояло не так. Об этом свидетельствовала не только тишина в комнате, но и рукопожатие Кулеши-слишком крепкое и продолжительное, пальцы у него при этом дрожали. Мою руку он задержал особенно долго. Я чувствовал, что этим пожатием он как бы продолжает незаконченный разговор. Когда он наконец ушел, мы вернулись на свои места. Никто ни словом не упомянул о его вспышке. Мне кажется, что при всем почтении, с каким к нему здесь относятся, все уже привыкли к его речам. Что касается меня, то я предпочел бы даже в мыслях к нему не возвращаться. Я думал о нем как о раненом. Его ранили. А он теперь бередит и бередит свои раны. И даже самую эту боль ставит в вину только нам.
XVII
В воскресенье, покидая пансионат "Ванда", я не предполагал, что спустя сутки вернусь сюда с чемоданом на новое жительство. Мне отвели мою прежнюю комнату. Я расположился там. Распаковал вещи и разложил их так же, как раньше. С той лишь разницей, что теперь я занял также ящик столика, поместив в нем заметки, сделанные в библиотеке, а также лупу Кампилли.
Я с ужасом обнаружил ее в кармане пиджака, который сегодня утром был на мне. Не знаю, когда отнесу Кампилли его лупу, если в доме на виале Ватикане до конца лета никто постоянно жить не будет. Хозяйка с дочерью вместе с кухаркой завтра переедут из Остии в Абруццы. Хозяин с зятем до каникул в курии останутся в Остии вместе с лакеем из римской виллы, а сама вилла в связи с этим окончательно опустеет и, по сути, будет наглухо закрыта.
Обо всем этом мне сегодня после полудня самым любезным тоном сообщил Кампилли. Ему было неприятно, что так получилось. Особенно потому, что, когда мы прощались перед его отъездом в Абруццы, он ни словом не обмолвился относительно такой возможности. Он объяснял, что жаркие дни в этом году наступили раньше обычного времени, что жена плохо себя чувствует у моря, что в Абруццах у них, правда, есть прислуга, однако она не справится с работой, когда съедется вся семья. Он без конца извинялся передо мной, я же в свою очередь уверял его, что ничего особенного не случилось, ведь я поселился на вилле просто потому, что так вышло, а вообще-то меня вполне удовлетворял пансионат, где я поначалу устроился.
- Теперь в Рим наехало столько народу! Куда ты денешься? - огорчался Кампилли.
- Вернусь в "Ванду".
- Ты считаешь, что это правильно?
- Почему бы нет?
- А не проехаться ли тебе по Италии?
- Поеду, но позже. Пусть сперва монсиньор Риго ответит нам на письмо. Мы осуществим задуманную комбинацию-перешлем в Торунь дело для передачи отцу. И вот тогда наконец-то я разрешу себе поездку по стране.
В начале нашей встречи я вскользь упомянул, что монсиньор молчит как проклятый. Кампилли сделал неопределенный жест рукой-я решил было, что он хочет успокоить меня, - и тут же заговорил о том, что мне придется покинуть виллу. А затем сказал:
- Боюсь, что, дожидаясь ответа в Риме, ты потеряешь много времени.
Я напомнил ему, что именно так он советовал мне поступить.
Ведь он, как и я, был уверен, что монсиньор нам отметит очень скоро, и тогда необходимо будет сразу же подыскать бумаги для Тору ни, чтобы ковать железо, пока горячо.
- Разумеется! Но позволь тебе напомнить, что со времени нашего разговора умер епископ Гожелинский.
- Как? - удивился я. - Ведь мы уже после его смерти снова обсуждали, по вашим словам, блистательные прогнозы, и вы целиком одобрили весь дальнейший план действий.
- В таком случае, - согласился Кампшиш, - быть может, и в самом деле не стоит уезжать из Рима.
"Он просто забыл", - подумал я. Множество обязанностей, жара, путешествие-не удивительно, что подробности, касающиеся моего дела, вылетели у него из головы. А у меня была только одна эта забота. Значит, он мог вполне доверять моей памяти.
- А кроме того, - добавил я, - меня удерживает в Риме библиотека.
- Ватиканская?
- Разумеется. Жара жарой, но я посещаю ее аккуратнейшим образом!
Он снова:
- Да бросил бы ты все! Покатался бы немного. Отдохнул.
Я засмеялся:
- Что же это вы меня гоните из Рима!
Тогда он вскипел:
- Я! Да я бы ради тебя горы переворотил! Ради тебя и твоего отца. Но я вижу, ты торчишь здесь и собираешься дальше торчать. И сам уж нс знаю, что тебе посоветовать!
- Я думаю, надо придерживаться однажды намеченной линии поведения. Что? Разве нс правда? А может быть, вы считаете, что мы допустили какую-нибудь ошибку?
- Ни малейшей! Я дал правильный анализ положения. Особенно исходного, в том виде, как оно мне представлялось непосредственно после твоего приезда.
Обычно веселый, шутливо любезный и даже преувеличенно ласковый со мной, Кампилли сегодня явно был нс в своей тарелке. Нервный, напряженный. Мы сидели у него в кабинете в двух шагах от шкафчика с напитками, но вопреки своей привычке Кампилли не потянулся за бутылочкой. Я думал, что, но натуре человек отзывчивый и деликатный, он глупо себя чувствует, отказывая мне в гостеприимстве, и считает более тактичным придержать свои улыбки и любезности, опасаясь, что в данной ситуации они покажутся фальшивыми. И вдруг я понял, что он чувствует неловкость передо мной и по другим причинам. Оценивая наше исходное положение-как он выразился, - Кампилли уверял меня, что монсиньор даст о себе знать в ближайшие дни, а между тем от него ни слуху ни духу. Значит, Кампилли оказался в дураках. Так я подумал.
- Может быть, вы считаете уместным, чтобы я зашел к монсиньору Риго и напомнил ему о себе? - -спросил я.
