Дверной проем с болтающейся рваной занавеской, сквозь которую сочится слабый свет, мне тоже знаком. Я проскальзываю внутрь. Сидящий на корточках на ковре человек ловит упавший с полки кувшин и ставит его на место. И вдруг я все вспоминаю. Ведь это из-за меня упал тот кувшин. Курица, сидящая на полке в клетке из деревянных прутьев, кудахчет, учуяв мое присутствие.
Так, значит, все, что случилось с того момента, как я бежал отсюда, длилось всего лишь мгновение? Столько же, сколько падал глиняный кувшин?
Но я же слышал грохот разлетевшихся по полу обломков! Я слышал это, но я уже не верю, потому что в тот момент, когда я снова очутился здесь, тот же самый человек поймал прямо над самым полом упавший с полки кувшин. Может, я заснул? Может, все это был лишь сон – все эти города, дороги, путешествия, погони, бегства? Но разве сон может быть так насыщен событиями?
Итак, я снова оказался в самом начале своего путешествия – после долгих скитаний в трюмах перевозившего сахар судна, после того, как я покинул город, где умер человек, игравший на флейте.
Человек заметил пробегающую крысу, схватился за оловянную гирьку. Бросает. Я убегаю.
Я медленно обхожу вокруг дома. В яме на помойке нахожу черепки от множества разбитых кувшинов. Это была иллюзия – тот кувшин разбился тогда на мелкие кусочки. Человек поймал другой кувшин.
Вокруг раздается возмущенный, злобный писк. Крысы окружают меня. Они подходят все ближе. Я отталкиваюсь от твердых черепков и перепрыгиваю через стену. Замедляю бег только перед освещенным причалом.
Едва живой от усталости, я ищу укрытие. Я ведь не знаю, гонятся за мной преследователи или они давно отказались от погони.
Вдоль рельсов портового крана бегу к большим железным машинам, крытым сверху брезентом. Достаточно нескольких движений зубами – и сквозь прогрызенное отверстие я забираюсь внутрь.
Все попытки выбраться из трюма напрасны. Створки люков прилегают друг к другу так плотно, что не остается ни малейшей щели, чтобы можно было бы протиснуться. Все вентиляционные трубы забраны густой сеткой и решетками, которые я тщетно пытаюсь перегрызть. Я в ловушке. В огромной ловушке, полной стальных машин, стоящих вплотную друг к другу.
Мне грозит голодная смерть. Я съедаю все, что годится в пищу: найденные внутри металлических корпусов обрывки бумаги, промасленные льняные тряпки, высохшие стружки, немногих случайно попавших сюда насекомых, муравьев и пауков, прилипший к брезентовым покрышкам высохший птичий помет. Неудовлетворенное чувство голода сжигает внутренности.
Больше всего меня мучает жажда. Я высасываю влагу из самых нижних слоев рассыпанных по полу трюма опилок, пью собирающуюся на дне стальных корпусов маслянистую жидкость. Но этого слишком мало. Изголодавшийся и измученный жаждой, после долгих поисков я нахожу струйку воды, по капле сочащейся из стены. Она солоноватая, с крошками ржавчины. Я жадно слизываю каждую появляющуюся на стене каплю. Жду, пока она соберется, набухнет и скатится вниз.
Я долго живу так, очень долго. Сначала я в ужасе беспрерывно метался в поисках выхода. Меня душили отчаяние и ярость. Я пытался забраться вверх по стенам трюма, но, хотя несколько раз мне удалось добраться до прикрывающих трюм сверху стальных плит, я нигде не нашел ни единой щели.
Я часто залезал на стальной корпус машины, опираясь на хвост, вставал на задние лапы и поднимал голову повыше, стараясь уловить отголоски доходящих снаружи запахов, пытаясь услышать предвещавшие скорый конец моим мучениям звуки.
Путешествие продолжалось. Качку я переносил нормально, но бури меня пугали. Особенно страшны были сильные удары волн о стены корабля и резкий крен, когда толстые стальные тросы натягивались и стонали, как будто вот-вот лопнут. И после того как шторм кончался, я еще долго чувствовал болезненные судороги в спине и в шее.
Я был единственной крысой в огромном помещении трюма. Я без устали кружил вдоль стен, изучая каждую деталь поверхности. Я обследовал изнутри и все стальные машины. И вдруг – это стало происходить все чаще – мне явственно почудился скрежет крысиных зубов, шорох пробирающегося под брезентом зверька, пронзительный боевой клич – как на острове, который я недавно покинул. Частенько сквозь сон мне казалось, что я ощущаю прикосновения вибрисс обнюхивающей меня крысы и тепло ее ноздрей. Поначалу я мгновенно просыпался и пускался в длительные лихорадочные поиски.
Никаких следов пребывания в трюме чужой крысы я не обнаружил, хотя проверил все углы и закоулки. Но видения повторяются, они являются во время каждого сна, как только я устраиваюсь отдохнуть. Моя реакция на звуки, издаваемые несуществующей крысой, становится все более нервной. Стоит мне только услышать шорох, почувствовать прикосновение вибрисс, как я яростно бросаюсь за чужаком, догоняю, преследую, ищу его.
Я болен. Осовело сижу на куче опилок. Меня бьет дрожь. В животе страшно жжет и ноет. Все, что я ем, вытекает из меня в виде густой слизи. Я худею, теряю шерсть, на коже появились кровоточащие язвы – засыхая, они покрывают тело твердой коркой. Болезненный зуд заставляет меня чесаться. Каждое движение ногой, каждая попытка дотянуться коготками до спины утомляет меня, раздражает, лишает остатков сил.
Больше всего мне бы хотелось застыть неподвижно. Я бы так и сделал, если бы не эта проклятая чесотка.
Из ноздрей сочится густая, солоноватая на вкус слизь. Она стекает прямо мне в рот. Мне становится все труднее дышать. Я чихаю, фыркаю, кашляю.
Я становлюсь все более сонным и апатичным. Я сижу, сжавшись в комочек, равнодушный ко всему – и к качке, и к ударам волн, и к далекому завыванию ветра, и к голосам собственного воображения, к снам и миражам, к воспоминаниям, к чесотке, к голоду, к жажде, к боли.
Я перестаю мыться, чиститься и ловить блох. Я медленно умираю и, хотя знаю об этом, не могу сопротивляться. Я не могу защищаться – я чувствую, что у меня нет никаких шансов выжить в этой плотно закрытой стальной коробке.
Блохи начинают разбегаться из выпадающей шерсти, с разгоряченного лихорадкой тела. Они предчувствуют надвигающуюся смерть. Выбора нет – съедаю извивающегося среди опилок червяка. Поворачиваюсь на бок, застываю без движения и жду... жду... Засыпаю.
Просыпаюсь. Корабль больше не качает, моторы не гудят. Снаружи доносятся приглушенные звуки портовых кранов.
Открываются стальные створки люка. Меня слепит свет, которого я так давно не видел. Собрав последние силы, я заползаю в темное чрево машины.
В трюм спускаются люди. Они трогают крепежные тросы, разговаривают.
Заключенный в толстом панцире машины, я вместе с ней взмываю вверх. Внутрь проникают порывы холодного ветра. Качка прекращается – я на суше.
Слышу уличный шум, рев моторов, крики пролетающих птиц, незнакомые мне шорохи.
Я хочу жить, хочу жить... На подгибающихся ногах выползаю из-под стального листа и бреду в направлении портовых складов.
Больной, в лихорадке, полуживой, я забиваюсь в угол и лежу. У меня все болит... Нет сил вылавливать зубами копошащихся на брюхе блох. Они больно кусают меня, вонзая в кожу свои маленькие иголки, и пьют мою кровь.
Я лежу в своем укрытии, спрятанном глубоко в лабиринте нор и проходов. Силы покидают меня, я чувствую себя все более безвольным, все более испуганным.
Шорох... Это самец из соседней норы пришел посмотреть, жив я еще или уже умер. Почуяв запах вспотевшей, горящей в лихорадке кожи, он уходит.
Снова шорох. А вдруг это змея? Здесь нет змей, нет! Змеи никогда сюда не доберутся – их остановят вонь сточных канав, гниющие отбросы, грязная, вонючая вода. И все же даже здесь я боюсь змей – здесь, в месте, которое кажется безопасным и спокойным. Шорох удаляется, затихает, умолкает. Я пытаюсь заснуть. Кладу голову на передние лапки, выпрямляю задние, потягиваюсь.
Лихорадка все усиливается. Я падаю в огромную яму. Лечу, как птица, – все дальше, все ниже. Вдруг меня охватывает страх: там, внизу, подо мной, в этом колодце ждет смерть. Я разобьюсь о невидимое отсюда дно, о воду, которая при падении с такой высоты покажется тверже бетона.
Я пищу, кричу, пытаюсь зацепиться коготками за гладкие, блестящие от воды стены, сворачиваюсь в клубок и резко распрямляюсь.
Увы – стены гладкие, как стекло, уцепиться не за что. С ужасающей скоростью я лечу вниз. Неужели я умираю? Я в старом семейном гнезде. Я играю с малышами. Мы все пищим.
Вдруг вход в гнездо расширяется. Широко распахнута змеиная пасть. Сейчас, еще мгновение – и она проглотит меня.
Я пищу, пытаюсь бежать. Все напрасно – окаймленное сотнями плоских чешуек огромное отверстие склоняется надо мной, втягивает меня, поглощает.
Я просыпаюсь весь в поту. Шерсть слиплась и встала дыбом. Блохи кусаются все злее. Они уже ходят прямо у меня по усам. Я сгоняю их лапой.
Все это сон, бред, мираж. Я лежу, истощенный и больной, в холодном помещении между складом универмага и каналом главного коллектора. Меня бьет дрожь. Все сильнее хочется пить. Чтобы напиться, нужно выйти отсюда и добраться до каменной стены, по которой стекает вода. Но хватит ли мне сил на это? Шатаясь из стороны в сторону, я медленно и осторожно добираюсь до коридора.
