– А ребята?
– Их уже не было.
– Почему ты так думаешь?
– После того как ящики погрузили, стали тела грузить…
– О боже!
– Лени, на носилках они вынесли только Марту и этого нашего, из нержавейки.
– Отто?
– Да. И все. Потом закрыли дом и даже опечатали. Ребят уже не было.
– Боже мой… Значит…
– Ну вот, собственно, и все. Ты меня, конечно, извини, но я дал деру…
– И бежал, не останавливаясь, до Мадрида.
– Нет, до Вильмы. У нее хоть были деньги. На сейнере добрался до Киля. А потом автостопом до границы. Ну, заодно кое-кого повидал по дороге. Нужно же было попрощаться. Неизвестно на сколько расстаемся.
– Эрик, весь твой путь по этим рождественским открыткам можно было вычислить!
– Что я, дурак – их дома хранить? Ко мне же девушки приходили, если бы увидели – расстроились. Я их сразу букинистам относил.
– А как же там, в Раушене, тебя разве не искали в ту ночь?
– Лени, меня, видимо, спас всесильный немецкий орднунг. Ночью все офисы в Берлине закрыты, и, каковы бы ни были инструкции наших гестаповских друзей, бюрократическая система Германии ни предоставила им новых указаний до самого утра.
– Ну, а дальше-то что?
– Перешел границу. Вернее, переплыл. А потом, когда и во Франции вся эта дурь началась, перебрался сюда, в Испанию. А что, мне тут нравится, после гражданской войны все успокоилось, девушки красивые… Лени, тут такое вино! Я и сам на испанца немного похож стал, правда?
– Ты похож на болтуна Эрика, которого я очень люблю…
– А вообще-то я и отсюда свалю. Какой-то Франко у них… Усы, погоны… И потом, это же страна сплошных гитаристов!
– И куда на этот раз?
– Куда-нибудь… подальше. Главное, чтобы там девушки не стервозные были!
– Не знаю, что тебе и посоветовать.
– Сам разберусь, – Эрик вдруг посерьезнел. – Лени, а останки какие-нибудь нашли? Могила-то хоть есть?
– Ничего не нашли. И был ли вообще этот самолет?
– Ну, наверняка был. Я думаю, их подняли по тревоге, сказали, что срочно ждут для чего-то там в Берлине. И, наверное, действительно посадили в самолет. А там уж…
– А как же ты? Они бы тебя сами быстрее нашли.
– Я так думаю, что Макс все просек. У него нюх звериный на все это… И они уже стали играть свою роль. Может, вообще сказали, что я в Кениг укатил, отвели беду…
Лени опять заплакала.
– Мне только до сих пор непонятно, что вообще произошло? Какой в этом смысл? Кому мы дорогу-то перешли? Бред какой-то… Или у них правая рука не знает, что делает левая?
– Думаю, что знает, – тихо сказала Лени.
– Эрик, а вы… многое успели?
– Да чего там, Лени, это ведь случилось месяца через полтора после нашей встречи. Ну, кое-что сделали.
– Как через полтора? Нам сообщили почти через год, в конце августа!
– Ну, у них там совсем, видно, ум за разум зашел… Как ты еще среди этого зверинца живешь…
– Если работаешь на ферме, запах не чувствуешь.
– Ну, ладно, давай теперь про себя.
– А что про меня? После того как я вас потеряла, у меня приступы почти каждый день.
– В смысле?
– У меня с мочевым пузырем беда. Застудилась еще на съемках у Фанка. Три дня в сугробе, мороз минус двадцать восемь, вот и привет. Но как-то это дремало, а потом – раз! Эрик, я почти инвалид.
– Нет, Лени, ты будешь жить до ста лет, помнишь, что мы тебе обещали.
– До ста одного.
– Ну вот. Так что живи. Это тебе задание. Нашла кого-нибудь себе?
– Нашла, Эрик. На свою голову.
– А что так?
– У меня всегда мужчины проходят по высшей категории… сложности.
– Ладно, брось. Твой принц еще не родился.
– Эрик, что ты мелешь? Мне уже сорок один.
– Ну, может, уже в колыбельке где лежит. – Лицо Эрика стало торжественным. – Лени! После всего, что я пережил, ты обязана мне сказать правду…
Лени засмеялась:
– Нет, Эрик, нет. Клянусь. Не спала.
– Я тут подумал, Лени… Может, лучше бы ты с ним спала… Родила бы ему ребеночка. Тогда, глядишь, и войны не было бы…
* * *
В Берлине был настоящий ужас. Каждую ночь бомбили, началась эвакуация учреждений. Лени связалась с Альбертом, он уже занимал пост министра военной промышленности. При его занятости на встречу не было почти никакой надежды. Но он приехал к ней домой, на Хайденштрассе, 30, той же ночью, сразу после бомбежки.
Увидев его, Лени не сдержалась и заплакала.
– Альберт, их убили.
– Кто? …И зачем?
– Не знаю… Я встретила Эрика в Испании. Он один сумел спастись.
И она рассказала все, что знала.
– Лени, я не хотел лишний раз будоражить твое воображение. У меня за тот год погибли при разных обстоятельствах все, кто имел отношение к проекту «Юбка».
Они долго молчали.
– Ну вот. Остались мы с тобой, – наконец сказала Лени. – Как ты думаешь, кто на том конце… рулит?
– А у тебя есть какие-нибудь сомнения?
– Но это же невозможно, Альберт. Я же его знаю. Я не раз говорила с ним, были моменты, когда он открывал мне душу!
– Я с ним вижусь почти каждый день. Вот что я тебе могу сказать. О нем нельзя судить ни по каким-либо его деяниям, ни по личному поведению – каков он с детьми, животными или среди своих любимых секретарш. Все, что касается его личности, можно объяснить только той нечеловеческой энергией, которую он концентрирует в разные моменты своей жизни на самых принципиальных вопросах, связанных с политикой, стратегией и властью. Его воззрения при этом становятся настолько убедительными, что он завоевывает сердца не только ближайших фанатичных соратников, но и всех немцев.
– Но он убил людей, которых сам и призвал! Какой в этом смысл?
– Видимо, высший, нам не ведомый. Он считает себя личностью столетий. Считает, что мы живет в редкий момент истории, и только он способен понять кризис нашего времени, который, по его мнению, является кризисом цивилизации. Чтобы этот кризис держать под контролем, нужно быть титаном, создающим такие катаклизмы и потрясения, от которых и поведет отсчет будущая историческая эпоха. Его жизнь разрывается между ненавистью и любовью – вот и весь ответ.
– Не поняла.
– Лени, ты же когда-то читала «Майн Кампф» – сама мне рассказывала про томик под подушкой у участницы гренландской киноэкспедиции.
– Читала. С чем-то я согласна, если говорить о социальных идеях. Расовая сторона – чистый бред. Я ему так и сказала.
– А он послушал и исправился. И с тех пор переводит старушек через дорогу в варшавском гетто… В этой книге, Лени, он самого себя и объясняет. Пишет о том, что в редкие периоды человеческой истории может случиться, что политик-практик будет сочетать в себе еще и политического философа. И тогда он будет трудиться не для того, чтобы удовлетворить требования, которые очевидны всякому обывателю, он устремится к целям, которые понятны лишь немногим. И протест нынешнего поколения будет бороться с признанием поколений будущих, во имя которых он и трудится. Он где-то там, Лени, и видит что-то свое. Чего ради печалиться о человеческих жизнях, попавших в историческую мясорубку? Нет, для него это признак слабости.
– Ты говоришь чудовищные вещи, Альберт. Получается, рядом с нами – чистый дьявол. Мое сердце отказывается в это верить!
– Он имеет абсолютную власть над нами, как ни банально это звучит. И будет ее иметь, пока жив. Когда он говорит, что у него самая мощная сила воли за все столетия, это не лишено смысла. И при этом, Лени, в голове у него столько всякой всячины и так все перевернуто…
– Он мне как-то сказал, что прочитывает по две книги за ночь.
– Знаешь, как он их читает?
– Я ему ночью странички не переворачивала.
– Сначала лезет в конец, потом в середину, узнает, в чем суть, а потом систематически прорабатывает. У него, Лени, – чудовищно неутомимый, пытливый, могучий, но грубый ум. Он прочесывает исторические эпохи, выдергивает по неведомому принципу разрозненные факты и силой втискивает в свою философию. Гитлер – самый мощный в мире классификатор идей. И при этом – ужасный упрощенец. Ты об этом сама можешь судить, когда он говорит об искусстве. Как тебе его фраза про «тысячелетие варваров»?
– Это про угрозу большевистского нашествия?
– Дорогая моя, стыдно. Мы же с тобой люди искусства, в рейхе вроде не на последнем месте. Нет, это про нас. По его словам, варварство – первооснова всех культур и единственное средство, с помощью которого новая цивилизация может заменить старую. Мы – варвары, но мы омолодим мир! Перехватим огонь из затухающих костров!
– Какой кошмар!
– Еще он сокрушается, что мы исповедуем не ту религию.
– Что значит «не ту»?
– Говорит, что магометанский постулат «Мечем насаждать веру и подчинять ей народы» идеально скроен для германцев. Любит вспоминать битву при Пуатье, где в восьмом веке были остановлены арабы, пытавшиеся проникнуть в Центральную Европу. Не случись этого, по его мнению, мировую империю возглавили бы германцы, принявшие ислам.
