Нейт, которого Джейсон с трудом убедил не носить брюки со складками, понимал, что Элайза выделяется даже на фоне самых модно одевающихся молодых женщин Бруклина. Она знала, где что купить, в каких магазинах цены ниже и что можно брать в «Таргете» (пластмассовые контейнеры, колготки и зубные щетки). Теоретически Нейт презирал «символы буржуазного статуса», но втайне гордился легким дуновением шика. Она не только производила впечатление успешной и популярной девушки, но и была ею, не прилагая к тому заметных усилий. Первый класс, высшее качество! В издательском мире Элайза занимала примерно то же место, что Эми Перельман в школе и лучшие подружки Уилла Макдорманда в Гарварде, и, бесспорно, была «желанным объектом».
Ровная в общении, озабоченная, даже слегка угрюмая, она часто разговаривала с раздражающим, ангедонистическим[57] равнодушием и нередко выглядела скучающей.
Эта ее грань – постоянное неудовольствие – была для Нейта чем-то вроде вызова, и когда ему удавалось рассмешить ее, поднять ей настроение или просто вывести из апатии, он чувствовал себя едва ли не героем.
Тогда он еще не получил заказ на книгу. Рецензии и обзоры книжного рынка обеспечивали регулярным доходом, но назвать этот доход скромным, принимая в расчет стоимость жизни в Нью-Йорке, было бы преувеличением, граничащим с ложью. Чтобы как-то сводить концы с концами, приходилось хвататься за любые возможности приработка, включая корректуру. Он работал один, в своей грязной квартире, обходясь порой без душа, сморкаясь, за отсутствием салфеток, в туалетную бумагу. Дешевую туалетную бумагу. (Однажды, будучи в гостях в Нью-Хейвене у приятеля по колледжу Питера, Нейт тайком оторвал от рулона несколько квадратиков и, сложив, спрятал в нагрудный карман рубашки. Потом подождал, пока у стойки соберутся несколько знакомых, и раздал каждому по квадратику. «Вы только пощупайте. И этим, самой тонкой в мире шкуркой, старина Нейт вытирает свою задницу? Вот и говори после этого о нелюбви к себе».)
Медицинской страховки у него не было несколько лет. По прошествии какого-то времени Нейт уже принимал как само собой разумеющееся, что он грязный, опустившийся маргинал, чье благополучие не очень-то важно для общества. А вот благополучие Элайзы ценилось очень высоко – ею самой, ее родителями, хозяевами журнала, которые заботились о ее глазах, зубах и психике и щедро оплачивали соответствующие расходы. Казалось, сама вселенная обслуживает Элайзу: питейные заведения – бесплатной выпивкой, традиционно грубые таксисты – вежливым обращением, гранды журнального бизнеса, не удосуживающиеся отвечать на емейлы Нейта, – завидными предложениями.
Нейт еще спал, когда Элайза, очаровательная и ухоженная, проплывала мимо охранников в вестибюле небоскреба, расположенного в центре Манхэттена, поднималась в свой офис в скоростном лифте и садилась за стол, над которым красовалась табличка с ее именем. Там она отвечала на звонки и успокаивала нервных авторов, уверяя, что ее босс вот-вот им перезвонит. Сопровождала Важных Лиц в большой угловой офис. Сидела на редакционных совещаниях и даже, когда к ней обращались, выступала со своими предложениями относительно содержания очередного номера. Но по большей части она занималась административной работой. Тем не менее это было началом карьеры. Элайза делала все, чтобы не опуститься, не стать маргиналом, как Нейт, сидевший дома в трусах, валявшийся на сальных от пота простынях, ломавший голову над такими вопросами, как, например, стоит ли ему обратиться за налоговыми льготами, предоставляемыми получателям заработной платы и жалованья, или это будет неправильно, потому что такие льготы предназначены для людей по-настоящему бедных и уж никак не для выпускников Гарварда, уклоняющихся от постоянной работы ради того, чтобы потворствовать личным интеллектуальным амбициям…
Встречая Элайзу в конце рабочего дня, Нейт чувствовал себя так, словно вырвался из подземного мира морлоков[58]. С ней и к нему в ресторанах относились иначе. Мужчины окидывали его оценивающими взглядами. Официанты и метрдотели переходили на почтительный тон. Даже в кругу друзей и знакомых его акции пошли вверх.
С учетом всего тот факт, что Элайза не была уж очень хорошей подружкой, значения не имел. Его желания, если они не совпадали с ее, она воспринимала как прихоти извращенца и стойко игнорировала. Здоровым исключением считался только дорогой ресторан – его страсть к барбекю она называла «омерзительной». «Может, лучше в какую-нибудь местную забегаловку?» «Об этом не может быть и речи!» После того или иного светского мероприятия Элайза с удовольствием представляла ему список своих критических замечаний, полагая, по-видимому, что все его промахи так или иначе отражаются в первую очередь, на ней. Когда на одном приеме Нейт позволил себе не слишком удачную шутку, Элайза устроила ему настоящую головомойку за то, что он поставил ее в неудобное положение. Упреки посыпались сразу же, как только они свернули за угол, едва отойдя от облицованного коричневым песчаником особняка, в котором провели вечер. «Почему ты решил, что это будет смешно?» Пришлось признаться, что он и сам не знал толком – почему; в ответ на реплику одного из гостей насчет того, что мы живем в эру тревоги, заметил, что всегда думал, будто мы живем в эру Водолея. Что шутка не удалась, он понял сразу, едва слова слетели с языка. Элайзу объяснение не устроило. Она придерживалась того мнения, что он обязан ей и потому должен стать кем-то, кого она могла бы уважать. А это предусматривало и воздержание от скверных шуточек. Предполагалось также, что Нейт должен быть нежным, но не чересчур, делать комплименты, не слишком при этом усердствуя, демонстрировать, не перегибая палку, сообразительность и ум…
Когда ее обходили или обманывали, когда о ней отзывались не лучшим образом, Элайза выходила из себя от бешенства. Судя по всему, во всем Нью-Йорке только она одна отличалась хорошими манерами, остальные вели себя по-свински, особенно по отношению к ней, хотя уж кто-кто, а она такого хамства определенно не заслуживала, потому что – и это было новостью для Нейта – «ни к кому не питала недобрых чувств». Элайза негодовала, когда Нейт отказывался всецело разделить возмущение по адресу того или иного коллеги, отпустившего за ланчем комментарий, вполне невинный – на взгляд Нейта и непростительно колкий – по ее мнению. Предположить, что она просто неверно истолковала реплику или, что еще хуже, реагирует на пустяк излишне эмоционально, было равносильно оскорблению!
Какое-либо представление о справедливости отсутствовало у нее напрочь. Иногда, раздраженный ее опозданием на свидание или откровенным равнодушием к тому, о чем он говорил и что считал нужным, Нейт инстинктивно оценивал свою досаду, пытаясь решить для себя, насколько она обоснованна или справедлива при данных обстоятельствах. (Может быть, она просто не понимает, как важно для него то, что говорит? Может быть, он сам выразился недостаточно ясно?) Элайза, со своей стороны, твердо стояла на том, что ее эмоциональные реакции оправданны, а моральные оценки непогрешимы. Его же самокритика воспринималась как слабость, пользоваться которой надлежало безо всякого стеснения. «Нет, – утверждала она. – Ты действительно изъяснялся недостаточно ясно». Единственной другой серьезной подружкой Нейта была Кристен – особа, что ни говори, чрезвычайно справедливая и без предубеждений. Элайза же порой ставила его в тупик, но довольно долгое время ее ограничения большой роли не играли. Нейт воспитывался на Старом Завете и не ждал от своего бога благоразумия и милосердия. Наедине с собой он, может быть, и ворчал, недовольный ее требованиями, может быть, пытался урезонить ее или умаслить, но само присутствие Элайзы в его жизни, его постели, ее красота (иногда просто глядя на нее, он испытывал неодолимое желание коснуться ее шелковистых волос или идеального кукольного личика), муки и радости от нахождения рядом с ней – все это стало для него жизненно важным.
Хотя Элайза была умна – и разбиралась в вещах, в которых положено разбираться людям утонченным, – Нейт довольно быстро понял, что ее писания часто бывают напыщенными и неуклюжими. Ее идеи напоминали натужные попытки достичь глубины академических творений. В ее любви к интеллектуализму и, что еще важнее, к интеллектуалам вроде Нейта было что-то хрупкое, непрочное. Поначалу ее страсть ошеломила его, но со временем стало ясно, что эта увлеченность – лишь форма достижения успеха, весьма специализированная форма, но не более того. Задолго до того, как он созрел до решения завязать с ней – задолго до того, как эта мысль зародилась у него в голове, – Нейт стал складывать иной, отличающийся от первоначального и не столь комплиментарный ее образ. У нее был, например, прекрасный вкус – она воспринимала, впитывала все, что считалось интеллектуально модным. Ей, в частности, нравился Звево, она находила в нем великое множество добродетелей, но произошло это только после того, как она поняла, что Звево высоко ценится в определенных кругах. Только после того, как ее отец, профессор, или ее босс, Очень Важный Редактор, вознес хвалу Звево. Наряду с этим, восставая против «мужского литературного истеблишмента», Элайза отстаивала значимость какого-нибудь слезливого, пусть и продиктованного благими намерениями, обывательского романа о девочке и ее матери, или девочке и ее лучшем друге, или девочке и чернокожей женщине, помогавшей воспитывать ее, которые вместе сражались с хищниками-мужчинами и социальной несправедливостью и в конечном итоге познавали искупительную силу любви. Вот такие книги нравились ей по-настоящему, понял через некоторое время Нейт. Звево, престарелые интеллектуалы из «Нью-йоркского книжного обозрения» – все это, как оказалось, было шоу, пусть даже и шоу, устраиваемое ею как для себя, так и для других.
