Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»

С любовью вообще происходили жуткие вещи: вечное советское «негде» доводило до такой экзотики, что отдыхает вся западная порнография. Я опрашивал как-то людей этого поколения, тех, чья молодость пришлась на тридцатые-пятидесятые: кто где терял невинность? До 1954 года ситуация «предки на даче» исключалась. Трое впервые занялись любовью на крыше, четверо — в пустых ночных трамваях, подавляющее большинство — на природе, в том числе в подворотне, а остальные на лестнице. У Бориса Ямпольского, прославившегося «Московской улицей», был гениальный рассказ о тридцатых — о том, как он после свидания пришел домой к девушке, в темноте пробрался в ее комнату, занялся с ней любовью, потом заснул — а утром, прикрывшись простыней, наблюдал, как из разных углов квартиры выползали бесчисленные родственники. То есть они ночью делали это при всех! — но он никого не видел, и никто себя не выдал. Коммунальная любовь порождала удивительные последствия, включая раннее сексуальное просвещение детей. Ситуация начала меняться во время хрущевского бурного и бестолкового строительства. Расселение коммуналок — даже более радикальное решение, чем развалить колхозы: разрушить принудительную общность городской квартиры, по которой все так лицемерно плакали во второй половине девяностых. «Плачу по квартире коммунальной, будто бы по бабке повивальной», — это Евгений Евтушенко отметился; всели его сейчас кто-нибудь туда, даже при условии возвращения молодости, — поглядел бы я на него.

Удивительная вещь — но комиссарские дети унаследовали родительские представления о буржуазности всякого уюта. Именно ненависть к этой новой буржуазности стала мотором городской прозы Трифонова, которая началась, между прочим, с «Обмена» 1966 года. О чем история? О том, как ради выгодного квартирного обмена жена-мещанка уговаривает мужа-рохлю перевезти к ним умирающую мать и обменять две квартиры на общую, чтобы не потерять материнскую жилплощадь; поступить так — значит, дать матери понять, что положение ее всем очевидно, но героиня оказывается напориста, и герой отправляется к матери — уговаривать съехаться, даром что невестку она терпеть не может. «Ты уже обменялся», — говорит сыну мать-коммунарка, и чего ж тут не понять? Все обменялись, все продали идеалы за жалкую хрущобу, и вообще советская власть, можно сказать, кончилась. Конечно, это была отвратительная власть и все такое, но у нее хоть были идеалы — а когда все замкнулись в своих жалких двухкомнатных клетушках, исчезли последние скрепы, кое-как удерживавшие страну. Началось кондовейшее мещанство, торговля всем, повальное равнодушие к чужой судьбе — и вот уже Лев Лосев, апологет, казалось бы, уюта, индивидуализма и тихого неучастия в гадостях, сочиняет яростный «Рассказ композитора И.Койзырева о вселении в новую квартиру» — страшный пародийный ответ Маяку:

Вот вам, кстати, и ответ на то, как бы Трифонов, доживи он до перестройки, отнесся бы к ней и к ее последствиям, которые мы, между прочим, сегодня хаваем полной ложкой. Сегодня-то уже понятно, что отмена «совка» была отменой всех правил, последних ограничений, для огромного большинства — отменой совести. Когда квартиры стало можно приватизировать, граждане окончательно отпали от страны; когда квартиры стали главным средством вложения финансов, с ними случилась забавная метаморфоза. Они перестали быть местом спасения от чуждого мира и сделались средоточием стоимости — то есть, мир собственно к этой стоимости и свелся. Парадокс, но о квартирном вопросе за последние годы написано удручающе мало — на ум приходит разве что «Недвижимость» Андрея Волоса, слишком соответствующая своему названию, чтобы быть динамичным повествованием, но автор, видимо, того и хотел. Описывает он, кстати, собственный риэлторский опыт. А дело в том, что если описывать эти вещи — придется констатировать слишком много горького и страшного: улитка ползла, ползла по склону Фудзи, но тут домик взял и поглотил ее. Улитки, можно сказать, почти не осталось — все ушло в раковину, в ванну, в спальню. Недвижимость — очень точная метафора всей сегодняшней России: она в самом деле ценится дороже всего. Любая подвижность подозрительна. Недвижимость — то, во что ты вложился, то, на что всю жизнь копил: это вам не кооператив, в фундамент которого можно было заложить «Сюиту строителей». Теперь ты четко знаешь: эта комната — пять лет жизни, эта дверь — месяц, и вся квартира в целом делится не только на квадратные метры, но на месяцы и годы, на компромиссы и насилия над собой, ценой которых она куплена. Что говорить — недвижимость в нулевые годы стала значительно дороже человека. Символом Москвы в это время становятся гигантские элитные дома, которые так и стоят незаселенными — ни у кого нет денег выкупить эту роскошь; в это же время прочее население ютится по спасительным, так и не снесенным хрущобам с их мини-кухнями, рассчитанными на скорый коммунизм (при коммунизме никто не будет готовить — все побегут в общепит, дошедший до абсолютного совершенства).

У «Комеди-клаба» была неплохая шутка о семантике современной квартиры, если рассматривать ее как проекцию мира, вытеснившую этот мир и отчасти заменившую его. «Комеди-клаб», понятное дело, не знает слов «семантика» и «проекция», а если знает, то старается забыть, но получилось у них именно это. Там холодильник — Евросоюз, в котором всегда кто-нибудь воняет, кухня — Ближний Восток, в котором все шипит, мясо по стенам и диктатор в центре, тещина комната — США, потому что она не пускает вас на Ближний Восток, а антресоли — Монголия, потому что непонятно, что там. Еще ходит кот, это Прибалтика, он мелко пакостит, жрет на халяву и делает вид, что не понимает по-русски. Шутки шутками, но так оно и есть: квартира в самом деле заменила мир и стала мерилом всех вещей. Никаких ценностей, сопоставимых с ней, не осталось. В ЖЖ огромное количество сетований на то, как не хочется по утрам покидать эту квартиру, как сладостно вечером возвратиться в нее и как неуютен мир за окнами. Это последнее, до чего государство не может дотянуться. По крайней мере — пока. Потому что нет никакой гарантии, что завтра к вам не начнут вселять каких-нибудь новых хозяев.

Что еще характерно для новой эпохи — так это состояние перманентного ремонта, в котором пребывает большинство квартир. Ремонт делается практически ежегодно, поскольку советский жилой фонд помаленьку выходит из строя, а у тех, кто живет в постсоветском, элитном, ежегодно возрастают потребности. С жиру или по необходимости, вся квартирная Россия сегодня ремонтируется — и это тоже характеризует текущий момент, в котором нет ничего устоявшегося: мир в динамике, он еще только пытается отлиться в чеканные формулы, а людей, умеющих и любящих его в эти формы отливать — как тот же Маяковский, — у новой России покамест нет. Невозможно воспеть мир, в котором нет идеологии. Ремонт — сам по себе идеология, он синоним модернизации, конкурентоспособности, нанотехнологий и прочих слов, которыми пытаются сегодня прикрыть пустоту. Ремонт не имеет смысла и цели, даты окончания и точной сметы. Он обещает улучшения, хотя пока сводится к ухудшениям; он осуществляется силами гастарбайтеров и заставляет их ненавидеть еще больше, ибо к генетическому страху прибавляется чувство вины. Мир современного россиянина похож на квартиру уже тем, что возведен одними гастарбайтерами, отремонтирован другими и убирается третьими; чувствовать себя комфортно в таком мире довольно трудно. Может быть, именно поэтому современный человек — как в новой романной серии того же Лукьяненко — чувствует себя постепенно вычитаемым из этого мира: приходит домой, как в «Черновике», — а квартира уже не его.

Собственно, так и случилось со всеми нами. Мир незаметно подменили, пока мы решали квартирный вопрос. Никто из нас не застрахован сегодня от того, что мы приходим домой — и видим: квартира уже не наша. Суверенная демократия — это когда суверенитет державы собран из множества маленьких суверенитетов, отобранных у ее частных граждан. Грубо говоря, это ситуация, при которой каждый обязан пожертвовать своим личным суверенитетом в пользу общероссийского, без гарантий отдачи. Все получается по старому пророчеству Владимира Вишневского: «Суча плечом, прижав к груди буханки, вот так войдешь домой — а дома танки».

Пока новый Иван Козырев строил себе новую квартиру с ванной, в мире случилось что-то, начисто обесценившее и Ивана Козырева, и его квартиру. Пока граждане прятались от тоталитаризма сначала по убогим, а потом по комфортабельным норам — тоталитаризм отказался от идеологии и прочих ограничений. Разрешив каждому гражданину обзаводиться собственным загончиком, он осторожно и незаметно отменил самого гражданина.