Вадя сидел в это время на соседней кровати, и по ровному его взгляду Королев понял, что бесполезно рыпаться.
Надя волновалась, стоя в ногах Королева и пытаясь заглянуть за спины сгрудившихся над ним людей. Она разводила руками, не зная, куда их приложить, что-то мычала, клокотала и громко говорила, будто одергивая нападавших:
— Алло! Алло! Алло! Алло! Алло!..
В начале лета они были заняты на прополке, прореживании моркови, сборе укропа. Многокилометровые грядки уходили к горизонту. Окоем лишь с востока прерывался валом зарослей, шедших вдоль берега реки. Большие, как дом, стеклянные улитки на рассвете выгрызали кружево в листах завязавшейся капусты. На перекуре Вадя развлекался тем, что раскапывал гнезда полевых мышей, показывал Наде голеньких слепых мышат, тыкавшихся вокруг их взмокшей от ужаса мамаши. Надю мыши не интересовали. Вадя присыпал гнездо тщательно распушенной в ладонях землицей.
Жизнь в полях разнообразилась только неприятностями.
Вьетнамцы кормили их на полевом стане. Основным блюдом был свекольный кисель, почти несладкий, и хлеб.
Мелкие, шустрые, как злые гномы, вьетнамцы все время представлялись во всех делах скопом, этакой гроздью ртутных виноградин, совершенно недоступных благодаря тому, что ничего не понимали или прикидывались, что не понимают, что их наглое дело неправо. От их гомона у Нади случался ступор, а у Королева приступом болела голова. Тогда он брал лопату и шел прокапывать оросительную канаву. Один Вадя относился к вьетнамцам со сдержанной прямотой. Однажды, когда вьетнамец на него отчего-то долго кричал, топал ножками и хлопал в ладоши, Вадя коротким замахом дал ему оплеуху. Вьетнамец отлетел, еще что-то побурчал — и больше к Ваде не приставал.
В июле капустное поле стало сохнуть от жары. Дней двадцать не было дождей. В воздухе повисла дымка гари, дошедшей с далеких торфяников.
Тогда вьетнамцы подняли Короля и Вадю, дали в руки по лопате и повели к овражку, откуда поднялись к прудовой плотине. Плотину прорубили и подкопали. Весь и так обмельчавший пруд они спустили себе на свои гряды. Поле слегка протопилось, как рисовое.
Через час, отбиваясь от дачников бейсбольными битами, вьетнамцы погрузились в джип. Тогда дачники побили Королева и Вадю.
Очухавшись, долго иcкали Надю.
Оказалось, она забралась под стол на полевой кухне и там заснула от страха.
На следующий день Вадя приободрился:
— Так теперь все поле наше, во как.
Королев два дня думал об этом. При полном безденежье было разумно дождаться урожая, его продать и на вырученное отправиться дальше. Но что-то подсказало Королеву, что все это может обернуться просто капустной диетой. И он решил двигаться дальше.
CI
После вьетнамцев они тяжело работали на картошке — окучивали, тяпали, собирали в бутыли колорадских жуков, заливали керосином рябую шевелящуюся массу, закладывали хворостом, сухим бурьяном, поджигали — долго потом переминались и прыгали, растаптывая по периметру бегунов.
Жизнь в лагере “Ветерок” сама по себе была безобидной, но безрадостной. Бригадир их — предводитель бичей — был человеком с такой походкой, по которой было ясно, что он никогда не умрет. Он придирался к Королеву из-за одного только внешнего вида, из-за всклокоченного страстного взгляда, будто бы вопрошавшего: “Где я?! Что здесь?!”
Один раз он послал его вместе с учетчицей оптовой базы на поля подсчитать количество затаренного укропа, ящики с которым были составлены друг на дружку для погрузки у самого берега Оки.
Учетчица — молодая красивая девушка, белокурая, с тонкой нежной кожей, в синем рабочем халатике и белой косынке — с интересом взглянула на необыкновенного бича. Пока шли по полю, пока срезали через овражек, Королев надышался близостью. И когда, нагнувшись, чтобы подсчитать число ящиков в стопке, увидел голое на уровне глаз женское колено, в глазах его что-то ослепительно помутилось, и он едва сумел отвернуться, чтобы не укусить.
Выпрямился с пылающим лицом и больше не смотрел.
Вскоре подскочил вразвалку грузовик, с подножки спрыгнул бригадир — сбитый сухой мужик с узкими глазами и твердым ртом. Он с ходу саданул Королеву в пах — и подмигнул учетчице:
— Ну что, Верка, женихался к тебе профессор?
Стоя на коленях и закрывая пах руками, Королев видел это голое, еще более желанное колено, край халатика, начало бедра, листок в клетку, свесившийся с блокнота, исчерканный бледными цифрами.
— Да ничего, пускай живет, — тихо проговорила девушка.
Все же в полях было несколько развлечений. Прежде всего сам простор окрашивал ощущения. Жили они в одном из шиферных домиков, оснащенных двухэтажными полатями на восемь человек. Вдоль комнаты шла труба парового отопления. Нижние места под ней занимали блатняки. За домиками находилась спортивная площадка, покрытая рифлеными резиновыми плитами. По торцам стояли баскетбольные щиты и гандбольные ворота.
За площадкой сразу вздымался горизонт, застеленный полями. Ночью над окоемом не виднелось ни огонька, только звезды.
Однажды Вадя принес конский череп. Он возился с ним долго, весь день чистил, гладил, оттирал песком, обливал водой. Когда стемнело, он взобрался с ним к баскетбольному щиту, установил на самом ребре верхотуры, но прежде зажег свечку, накапал, прикрепил. Погода была пасмурной, и вот в этой тьме полей, едва-едва угадывавшихся по неясно откуда взявшемуся свечению облаков, на этом самом краю земли и бездны воссиял гигантский черный конь с огненной гривой и лучистыми столбами света, бившими из глаз.
Королев содрогнулся, закурил — и долго еще смотрел на этого черного, несущегося по небосводу коня.
— Всадника ищет, — шепнул ему Вадя, подсев рядом.
Надя, казалось, ничего не заметила и так и сидела на скамейке, что-то перебирая на коленях.
Череп этот Вадя зажигал каждый вечер, и Королев думал, что привык к нему. Для Вади это было целым ритуалом. Он где-то добывал стеариновые свечки, резал их раскаленным ножом, чтоб не крошились, аккуратно вытягивал с торца фитиль. Сколотил себе специальную лесенку, чтоб удобней было взбираться на алтарь. После он слезал и, не поворачиваясь спиной, отходил к скамейке. Садясь, округло и неполно кланялся в сторону баскетбольного щита, закуривал — и так сидел, посматривая на небесный пожар, разгоравшийся над полями среди Млечного Пути.
Королев, уже и позабыв об этой странности Вади, однажды в полночь вышел за домик поискать подорожник — саднил ушиб на локте. Он присел на корточки и зажег спичку, сорвал листок, послюнявил, приложил, поднял глаза. И тут смертно обмер, увидав этого вороного коня, раскинувшего копыта по будущим своим следам, всего припорошенного звездами…
Посидев, Вадя вставал, тушил свечу, снимал череп. Утром счищал парафиновые сосульки, переплавлял и отливал в колбочку из-под валидола, куда прежде закладывал ссученный из нескольких ниток фитиль.
Другое развлечение состояло в том, что они ходили на дальнюю ферму, где коровы какой-то удивительной породы — палево-бархатной масти, с огромными глазами и длинными ресницами, нежной мордой, с прозрачными на закатном солнце ушами, — тяжело чавкая грязью, возвращались в стойло. Доярки снимали и подтягивали плети молокоотсосов, гремя, ополаскивали в корыте с белой водой и нацепляли с чмоком на ведерное вымя беспокойных, мучающихся ревом коров. Скоро горячее розовое молоко, бурля, наполняло стеклянные молокопроводы, и, нагрузив десяток тачек кормовой свеклы, они получали трехлитровую банку парного. Выпивали тут же, передавая друг другу по кругу. Надя кивала и вздыхала от восторга — и то Вадя, то Король вручал ей банку вне очереди — она снова и снова прикладывалась, пуская голубые усы на подбородок…
А еще они любили ночью выйти на берег Оки. Выкупаться в парной, мерцающей темени реки... Тонкая дымка начинает ткаться в воздухе. Луна, поднявшись, разливается по излучине. Королев ложится на спину и, раскинувшись под небом, спускается по течению, слушая, как изредка оживают птичьим вскриком берега, как сонно бьет на плесе тяжелая рыба, как шуршат и плюхаются в воду бобры, как лодочка с турбазы перебирается на другой берег, выпевая уключинами “уик, уик”, как далеко по воде доносится любовный шепот… Обратно он шел берегом, долго-долго, вышагивая среди лопухов и крапивы выше роста, ожигаясь по плечам и прядая от проливающихся под ноги ужиков.
Вадя же мылся обстоятельно, деловито — с постирушкой. Сначала отмокал по грудь, выстирывая и свое, и Надино. Затем намыливался — и долго так ходил по мелководью. После залезал в воду и фыркал, фыркал, крякал.
