Вместе с песней изо рта Алювы вырывались клубы табачного дыма. Казалось, эти маленькие голубые облачка — крылья нежных мелодий.
Мухсин встал за спиной молодого человека, занятого ловлей, и начал высматривать, куда выстрелить. В это мгновение Алюва вытащил из воды удочку: на крючке висела большая рыба. Он повернулся к своему господину, радость светилась в его глазах:
— Вот будет у нас завтра рыба, мой господин!
Завтра…
И все же выстрел прогремит!.. «У тебя не будет «завтра».
— Ты очень любишь рыбу? — спросил его Мухсин.
— Нет, мой господин… но Фатыма любит.
— И ради этого ты не спишь по ночам после трудового дня?
Лицо Алювы снова озарилось его обычной приветливой улыбкой.
— Фатыма радуется, когда видит мою сумку, наполненную рыбой.
— Ты любишь Фатыму… Алюва?
Рыбак доверчиво посмотрел на своего господина и, смущаясь, ответил:
— Фатыма — порядочная, хорошая женщина.
Мухсин снова настойчиво спросил:
— Ты очень ее любишь?
И голосом, в котором звучала нежность, Алюва покорно ответил:
— Я люблю ее больше жизни. И если бы мне дали золото, равное ее весу, или предложили в жены принцессу, лишь бы я отказался от Фатымы, я и тогда бы не согласился.
— Какой же ты глупый! Фатыма не лучше других. Все они бессердечные, — смеясь заметил Мухсин.
Алюва улыбнулся; это означало, что он не согласен со своим господином. Помолчав немного, он сказал;
— Ты не знаешь Фатымы, господин. Она достойна любви… Сколько бы я ни отсутствовал дома, я всегда спокоен и по ночам сплю сном праведника. Мне и в голову не приходили дурные мысли. Что же еще нужно мужчине?
Алюва говорил это улыбаясь: его взгляд скользил по водной глади канала, освещенной лунным светом. Мысли о Фатыме доставляли ему радость. Вдруг он поднял голову, посмотрел на хозяина и проникновенно сказал:
— Да, господин мой, я люблю ее, жизнь без нее была бы лишена смысла…
Мухсин почувствовал, что его рука, сжимавшая револьвер, ослабла. Пальцы его разжались и задрожали. Он никогда еще не встречал такой преданной любви.
И он почувствовал, что его жгучее желание овладеть Фатымой исчезает. В нем заговорила совесть. Она не позволяла ему надругаться над любовью, которую питал Алюва к своей жене. Мухсин понял, что смерть, которую он готовил, отступила перед лицом этой любви.
Сумка Алювы наполнилась рыбой, он стал собираться домой. Мухсин как бы очнулся. Он велел слуге уйти, оставив его одного. Алюва заколебался. Однако Мухсин прикрикнул, и он ушел.
Мухсин долгое время оставался наедине со своими переживаниями. Холод стал невыносимым. С тяжелым сердцем, с трудом передвигая ноги, он двинулся в обратный путь. Подходя к деревне, Мухсин увидел чью-то тень: за ним кто-то следил. Ему стало страшно. Может быть, этот человек в такой поздний час задумал недоброе…
— Кто там? — крикнул Мухсин, сжимая рукоятку револьвера и преодолевая свой страх. И вдруг он услышал голос Алювы:
— Это я, господин.
Мухсин приблизился к нему и недовольно сказал:
— Почему ты не пошел домой? Я ведь давно тебя отослал!
— Я ждал, вашего возвращения, господин, — смущенно ответил Алюва. — Как я мог уснуть, — продолжал он, — прежде чем вы вернетесь?.. Ночью в поле небезопасно.
Преданный феллах бодрствовал, охраняя своего господина! Мухсину стало стыдно.
— Спасибо, иди отдыхай, — улыбаясь, сказал он.
Отойдя на шаг от своего слуги, он повернулся, вынул из кармана револьвер и, протягивая его Алюве, сказал:
— Это подарок тебе за преданность.
Утром экипаж с хозяином направился на станцию: Мухсин решил вернуться в город. Подошел поезд. Мухсин положил в руку Алювы много серебряных монет и горячо пожал ее, словно они были друзьями.
Веселый и счастливый возвращался Алюва в деревню. Всю дорогу от станции он распевал звонким голосом нежный мавваль, мысли его были с Фатымой.
Перевод В. Шагаля и X. Селяна
Как странна и непостижима идея! Возникнув, она побуждает человека к труду. Но иногда человек недооценивает ее и гонит прочь. Он может даже задушить идею в самом зародыше, как только почувствует, что она требует от него затраты сил.
Но стоит возникнуть свежей, новой мысли, полной прелести и обещающей наслаждение, как покой такого человека нарушен.
Однажды снизошло откровение и на Исмаила Махи бека. Откуда и как пришло это к нему, он не знает. Еще бы, единственное, что он мог себе ясно представить, это то, что он в постели, а постель в голубой комнате, выходящей на север, а комната в богатой вилле…
Он никогда сразу не встает. Уж так повелось, что когда он просыпается, то начинает сам с собой препираться: подняться?… Гм… Гм… Опять заснуть?… Ну, а если подняться, потом что делать?.. Что меня ждет?..
В тот необычный день у него не было более серьезной и важной заботы, чем сон. Размышления его были непродолжительны. Скоро он снова впал в объятия Морфея…
Опять проснулся. По обыкновению начал думать, что делать дальше… Решил спать, но не смог… Весь организм, каждая клеточка его тела были насыщены сном. Как же быть? Может быть, сделать вид, что спишь и наслаждаешься сладким сном? Так он и поступил. Осталсяв постели с открытыми глазами и убеждал себя, что спит. Правда, так он обманул свое тело, но сознание, разум не обманешь, не проведешь!
Вдруг перед Махи беком возникла сложная проблема. Который час? Часы, которые были на ночном столике, Не шли, а без них в этом деревенском доме ничего не узнаешь. Яркие, ослепительные лучи солнца проникают через самые толстые ставни, и уже в шесть часов утра кажется, что полдень, что уже прошло два часа после полудня.
Бек ворочался. Бек зевал. Вот он потянулся, натянул на себя тонкую простыню, затем отбросил ее. Открылась нога. Нежный, прохладный ветерок обдал ее. Открыл другую, но тотчас же укрылся до подбородка, так и не насладившись легкой прохладой.
Зажужжали мухи. Он увидел одну, за ней — другую… В сознании медленно выплыла мысль: как они сюда попали?.. Как они проникли через намусийю?..[25] Может быть, в ней отверстие?.. Может быть, они всю ночь провели под сеткой и летали над его лицом?.. А вдруг их больше?.. Недовольство и гнев охватили бека.
Но желание узнать, который час, отвлекло бека от тревожных размышлений. Который час? Позвать слугу Абдо? Легко сказать, позвать… а может, никто не услышит? А то еще узнает госпожа и начнет стыдить его за лень. Того и гляди, придется подняться, а тут еще и мух надо прикончить… Нет, это трудно. Зачем думать о времени? Не будем думать о времени. И он удовлетворился тем, что начал рассматривать окружающие его вещи.
Через прорези в ставнях пробивались лучи солнца. Они создавали в комнате какую-то странную, удивительную картину. Голубые стены казались берегами спокойного величавого озера… Вот он погружается в его воды… Но что это? Что с ним случилось?
Он сел на постели, окончательно отбросил простыню и встал. Приподнял полог, прошел по ковру, вышел из комнаты и, продолжая делать гимнастические упражнения, неожиданно замер: его осенила идея.
Первой его увидела госпожа. Не успела она открыть рот, как Махи бек нетерпеливо спросил ее: который час?..
— Половина двенадцатого, господин.
— Ого!
И не ожидая, покуда она что-нибудь скажет, Махи бек стремительно направился в ванную комнату, но скоро оттуда вышел.
По коридору медленно, в ожидании распоряжений хозяина о завтраке, прохаживался Абдо.
— Шляпу! — послышался голос бека.
Абдо поспешил выполнить приказание. Вдруг вмешалась госпожа. Из соседней комнаты донесся ее голос:
— Ты куда? Без завтрака?..
Бек смутился, растерялся, но затем собрал все свое мужество и, как человек, готовящийся к прыжку в холодную воду, проговорил:
— Я иду вниз.
— Сейчас? Почему? Без завтрака? В пижаме?
— Нет аппетита…
— Тогда выпей чаю…
— Нет… я вернусь… потом позавтракаю… — Схватив шляпу, он бегом бросился вниз по лестнице. Вслед ему летели бранные слова. Он что-то отвечал.
Огородник дядя Абдаллах заметил бека, когда он уже спустился в сад. Дядя Абдаллах — невысокий, сгорбленный человек с вьющейся седой бородой. Он часто улыбался, обнажая при этом свои два последних зуба, которые, казалось, вот-вот покинут свое убежище и выпадут. Дядя Абдаллах поспешил к господину.
— Ваш приход осветил весь сад… Мы давным-давно…
— Слушай, — прервал его Исмаил бек. По голосу чувствовалось, что он только что встал. — Ты вскопал вчера грядку под жасмин?
Лицо Абдаллаха расплылось в улыбке. Два зуба показались и тотчас же скрылись.
— Конечно, о господин!..
— А ну, покажи…
