В глубине ресторана, там, где натянутый тент давал наиболее густую тень, сидела за столом и смотрела прямо перед собой женщина в солнцезащитных очках. Она была загорелая, с короткими темными волосами, примерно моих лет. Присмотревшись, я узнал ее: это была женщина-чайка – та самая, что лежала в Хургаде на пирсе и что-то долго писала в тетради. Я помахал ей рукой. Похоже, она заметила мой жест и улыбнулась. Но почти сразу же встала и стала уходить. Наверное, мне показалось, что она улыбнулась – ведь лицо ее было в тени. Вероятно, нужно было встать, подойти к ней, догнать, заговорить. Заговорить? Прохладное пекло бессмысленности давило сверху, уничтожало, высасывало все силы, словно работающий рядом на полных оборотах ядерный реактор. И вдруг мне показалось, что предо мной, как 25-й кадр, мелькнула и погасла картинка из детского сна ужаса: беззвучно крутящееся сверло, на которое накручивалась огромная глинистая масса действительности.
Мир, что был перед моими глазами, наклонился, как от удара, сдвинулся и стал стремительно падать. Он падал вместе с высившейся передо мной желтой пирамидой, полицейскими, туристами, рождением, матерью, отцом, школой, армией, институтом, женой, нерожденным ребенком, работой, говорящей рыбой, Анной, Сидом, «Адаптацией». Все было к черту – или к чему-то еще, что означало конец. Это было разрушение созданного когда-то света. Из хрустального шара с Красным морем и человеческими душами он, мой шар Земли, превращался в завихрение сухой коричневой пыли. Сотворение наоборот. Возвращение в грязь. Меня когда-нибудь спросят: «Зачем ты таскаешь с собой этот кусок засохшей пыли?» «Ну что вы? – весело и немного возмущенно отвечу я, – эта пыль раньше была самой прекрасной планетой на свете!» «Вы шутите? – насмешливо скажут мне. – Ну что ж, не хотите говорить, не надо…» Нет ничего. Нет даже желания умереть. Остановить дыхание здесь, среди мертвого песка и камней? Худшего места для смерти не найти. Здесь умирали лишь залитые коричневым солнцем фараоны, которым ставили памятники в виде собственных гробов. А остальные сгнивали, высыхали и превращались в песок. Я встал и, едва переставляя ноги, поплелся к своему автобусу.
– Как пирамиды, друг? – вальяжно спросил Муххамед, дымя сигаретой. – Был час ночи, я только что вернулся из Гизы. Бармен был трезв.
– Величественные, удивительные гробы, – кивнул я.
– Гробы? – не понял Муххамед.
– Гробы, – кивнул я. Бармен рассмеялся.
– Слушай, Муххамед, – сказал я, – мне хочется выпить. Желательно водки.
– Водки, конечно! – он снял с полки бутылку «Финляндии». – Сколько налить?
Я пояснил, что мне нужна вся бутылка. Муххамед заулыбался, вжал голову в плечи и назвал тройную цену. Я не стал торговаться.
Когда я пил у себя в номере эту водку, оказавшуюся дрянной подделкой, а не «Финляндией», то позвонил вниз и пригласил Муххамеда подняться ко мне. Мы выпили с ним граммов по сто пятьдесят, а может, и по двести. Курили, произносили обрывочные фразы о Египте, России, Европе, о женской любви и о трудностях заработка денег.
Он нежно рассказывал мне о своей шведской любовнице, с которой занимался сексом в немыслимых позах здесь, в этом номере, три месяца назад, и теперь шведка, кажется, вновь собирается в Египет. Ее зовут Ингрид. Прислала длинное сообщение на мобильный, – Муххамед мне его показал, бережно листая телефон, словно разматывая папирусный свиток.
«Мой дорогой, нежный, красивый фараон, я думаю только о тебе, ночами не могу спать, вспоминаю, что жила с тобой в сексуальной сказке. Как поживает твой каменный цветок? Не завял ли? Он так прекрасен, так нежно благоухает, что я, северная пчела, не в силах противиться этому запаху, лечу через тысячи километров к нему…» – писала Ингрид.
У западного человека от его иррациональности остался, кажется, только секс. Мечты о каменных цветках и хрустальных пещерах. Секс, который хуже всего поддается утилизации в виде брачных договоров, расписаний половых контактов, рекламной продукции, возбуждающей, но не предполагающей реального слияния двух тел. И поэтому все, что вспыхивает в воображении едущей в отпуск западной женщины – это мощный, как удар боксера-тяжеловеса, величественный, как рыцарская башня, эрегированный мужской член. В Египте (говорят, еще и в Турции) таких ждущих и изнывающих от желания членов полно. Иная ситуация в Таиланде, где мужчин, тоже мечтающих о необремененном либеральными предрассудками соитии, ждут юные покорные женские влагалища и рты. Но если европейки в Египте становятся в основном самками, низводя всю свою многослойную, добившуюся колоссальных прав в западном мире женскую суть просто до жаждущего ласки влагалища, – то западные мужчины, приехавшие в Таиланд, ищут не только оргазмический секс, а еще и утерянное у себя на родине внимание к себе как к главному полу, мужчине-главе, самцу-повелителю.
В общем-то, неплохо, что есть такие женские и мужские места, куда оба пола могут поехать и слить свою нереализованную половую суть. Может быть, как писал Уэльбек, стоит эту систему эротического слива официально легализовать и зарабатывать на ней деньги? Но тогда, пожалуй, потерялась бы важная составляющая человеческой жизни. То, о чем говорил Платон, в идеальном государстве которого поэты переставали писать стихи после того, как задумывались: «А почему цветок красив?». Секс, окончательно организованный, перестает быть каменным цветком и становится частью системы «Аll inclusive».
Хотя, собственно, что же здесь плохого? – с легким неискренним недоумением говорит адаптированная часть меня.
Пить едва прохладную водку здесь, в этом номере с неработающим кондиционером, было не очень приятно. «У меня сегодня день рождения», – сообщил я по-русски. Муххамед опрокинул в рот очередную рюмку и ответил по-английски: «Что мы так сидим? Включим телевизор?» Я включил. На экране шла раскрашенная в стиле индийских фильмов драма. «Мне тридцать восемь лет, – сказал я, – и это огромный отрезок жизни. Например, если представить, что сейчас 1900 год, начало нового века, а потом сразу возникает 1938 год. Огромная разница! Мировая война, потом Гражданская, потом…»
Муххамед с прищуренными улыбающимися глазами смотрел телевизор. «Это наша звезда, наша!» – восторженно говорил он, указывая на экран, где пела и танцевала беловолосая актриса с большой грудью. «Я пишу книгу», – сказал я по-английски. «У тебя есть журналы?» – интересуется он. «Журналы? Какие журналы?» – «С сексом, с девушками», – пояснил Муххамед. «А… нет…»
Мы курили, окутывая дымом несказанные слова. Он заметно опьянел, и я тоже. Нам обоим, в общем-то, было не о чем говорить и приходилось напрягаться, чтобы выдавить хоть слово.
Было душно. Я отдал остатки водки Муххамеду, объяснил, что это презент. Он бережно завернул бутылку в полотенце, нежно пожал мне руку, несколько раз произнеся с чувством: «Друг, друг…» Посетовал, что теперь ему нельзя выходить из отеля – пьяных граждан Египта на улице может остановить полиция и посадить в тюрьму – поэтому он заночует в подсобке. И ушел, как законспирированный подпольщик в начале прошлого века, с бомбой в полотенце под мышкой.
Мне хотелось выбить стекла в окне или в зеркале, чтобы порезаться.
Чтобы из меня начала течь кровь.
Я представил, как начну орать: «Я живой, суки, живой!» – и за мной явятся перепуганный пьяный Муххамед и насмешливый копт Эни. Они вызовут врачей, полицию. Я пишу живую книгу, буду кричать я. «Да? – скажут они, – о чем, о жизни?» – «О невозможности ее полюбить… жизнь». – «Ерунда, – ухмыльнется один из них, – так не бывает». «Книга живых?» – расхохочется второй. А другой, кто-то третий, поразмыслив, выдаст: «Так надо с ней спать, с жизнью, как с женщиной, много работать и содержать ее! Или заводить любовниц, другие маленькие жизни, чтоб не было скучно». – «Я так уже делал, – разведу я руками, – но ничего не получается. Дело в том, что я хочу жениться на одной-единственной жизни и прожить с ней много лет до конца жизни и умереть с ней в один день».
Вероятно, они решат, что я сумасшедший. Может быть, Муххамеда выгонят с работы за пьянство или привлекут к суду. В конце концов, мы все родились когда-то и когда-то умрем – в этом наше единственное равноправие.
Я вышел на ночную улицу. Тихо. Мимо прошлепала троица: тонкий худой араб вел под локти двух пышнотелых светловолосых европеек в шортах, выше его ростом. Парень, сверкая зубами, что-то весело им рассказывал, девушки клокочуще хохотали.
Я порылся в кармане, достал бумажку, на котором были записаны продиктованные мне Али адреса ночных клубов.
Рядом остановилась освещенная изнутри белым светом маршрутка. «Май френд, лэтс гоу?» – высунулась голова из окошка.
«Гоу…» – кивнул я. Забрался в маршрутку, объяснил, что мне нужно в центр. Мы приехали и остановились возле «Макдоналдса», водитель вместе с напарником стали говорить мне что-то о том, что проезд стоит намного дороже, чем те деньги, на которые мы договорились. Я сунул им банкноту в десять фунтов, они стали что-то бурно доказывать, но я вышел из такси и медленно пошел куда-то вперед. Затем перешел дорогу.
