— Одну минуту, подождите, — отвечает она. Короткая тишина, а затем:
— Але! Вы слушаете? Ее сегодня, к сожалению, не будет. Что-нибудь передать?
— А она в городе вообще-то?
— Да, она приехала, но сегодня работает дома. Передать что-нибудь?
Не отвечая, я кладу трубку. Та-ак! Работает, значит, дома. Приехала, значит, а зайти к Теодорову не удосужилась, не соизволила, не захотела. Придется, значит, ее кремировать, как Марусеньку… то есть вычеркнуть напрочь из памяти. Все одно к одному. Все одно к одному. Все одно, Ваня, к одному.
— Пойдем выпьем, Илья, — растерянно предлагаю я. Илюша суеверно отшатывается: сгинь, сгинь! Он завязал, и надолго. И мне тоже советует.
Все правильно! То есть жизнь продолжается своим чередом — и ни уход Вани, ни Марусино бесовское перерождение, ни Лизино отступничество не изменили ровного, целенаправленного ее течения. А Теодоров… что ж Теодоров!.. он всего лишь малая демографическая величина, которую можно не принимать во внимание.
Прощаюсь с Ильей и еду… куда? В медицинское училище, конечно. А зачем? А вот хочу, предположим, повидаться с вахтершей, с той самой, что не открыла мне дверь, а затем вызвала милицейский наряд. Хочу взглянуть в ее честные глаза. Хочу поблагодарить за бдительность эту стойкую женщину, эту хранительницу девичьей непорочности. (Так разогреваю себя в автобусе.)
На вахте, однако, никого нет. Входи, кто пожелает, насилуй кого угодно! Что ж, посетим в таком случае жилицу 309-й комнаты, усмехаюсь я, как сатир, и с кривой усмешкой на губах поднимаюсь на третий этаж. Мимо проскальзывают, пробегают всякие разные… толстые и тонкие, черные и белые… великое множество их тут обитает, и мое горячечное воображение вдруг услужливо рисует жуткую картину коллективной, поэтажной мастурбации в этом здании… меня передергивает.
Я стучу в дверь 309-й. Зло стучу, громко, как человек, которого лишили ключа от собственной квартиры и не желают туда пускать. Дверь тотчас открывается. Передо мной Семенова. Она же Лиза. Она же Лизонька. В коротком домашнем халате, с растрепанными волосами, с горящей сигаретой в руке.
Молча мы смотрим друг на друга. Одно мгновенье… другое… три, предположим, мгновенья.
— Привет! — говорю я. — Рада? Лиза молча отступает в сторону.
— Могу войти?
— Входи. Но у меня бардак.
— Неважно. К бардакам привык, — отвечаю я и переступаю порог.
Крохотная комнатушка на один стол и одну кровать. Подвесной рукомойник, под ним таз на табуретке. На столе плитка, чайник, пепельница с окурками, исписанные листы бумаги — творит, значит.
— Так! — говорю я, оглядев это общежитское убожество. — Живешь ты, выходит, одна, без подружки. Ясно.
— А ты к подружке пришел? — прикрывает она дверь.
— Я пришел… Я пришел, чтобы тебя забрать. Кончай писанину, одевайся, поедем. Побыстрей!
— Куда это я должна ехать и зачем?
— На море поедем, — нетерпеливо объясняю я. — Покажу тебе море. Живешь около моря, а ни черта не видела. А море такое большое, что не разглядишь другого берега, поняла? Вот какое у нас море! Соленое к тому же, знаешь об этом?
— Я только вчера приехала с моря, — скупо улыбается Лиза.
— Ты на берегу пролива была. Настоящее море на востоке, а ты ездила на запад. Сообразила? Одевайся!
— Ты не приказывай, пожалуйста, — поеживается она.
— Я не приказываю. Никогда и никому. Об Иване слышала?
— Да. Мне Жанна вчера вечером сказала. Я была у Нины. Страшно жалко его.
— Это ему нас жаль! Это мы тут влачимся, тащимся, пишем всякую чушь. У Вани теперь другие проблемы. Одевайся!
— А погода?
— Какая ему разница, какая у нас погода! А тебе какая разница? Скажи еще что-нибудь о здоровье. Тоже интересная тема. Будешь одеваться? — не терпится мне.
— А работа? У меня срочное задание, — хмурится Лиза.
— Какая еще работа! Дашь мне факты, я тебе надиктую сколько надо и чего надо, поняла?
— Обойдусь без тебя. Отвернись или выйди.
— А это зачем? — не понимаю я.
— Оденусь.
— А так не можешь? Ладно, отвернусь. Но имей в виду, я тебя внутренним зрением вижу. Дай докурить!
— Вот, возьми. — Она протягивает мне половинку сигареты через плечо. Как будто дует легкий ветерок: сбросила халат. — Слушай. Это ты приходил ночью? В тот день, когда звонил, помнишь?
— Нет, не я. Это Теодоров приходил. Ему по ночам не спится. Шарахается пьяный, кличет Лизу. А это ты сдала его в милицию?
— Что за чушь! Мне утром сказали, что…
— Болван этот Теодоров! Ждет-ждет Семенову, а она мотается по командировкам. Приедет и не думает появляться. Плевать ей на Теодорова!
— Неправда. Я приходила вчера, — слышу голос из-за спины. — Но ты был не один. Я не стала стучать.
На миг я замолкаю, осекаюсь… Замедленно спрашиваю:
— А с кем это я… интересно… был?
— Тебе лучше знать, кто у тебя хихикал. Вспомни.
— А! — восклицаю я. — Действительно. Была гостья. Верно! Это соседка заходила. Она алкоголичка. Я ее консультирую, как бросить пить.
— Понятно, — ровно откликается Лиза.
Откуда такое спокойствие, такое смирение? Не нравится мне это спокойствие, это смирение. Не свойственны такие добродетели той Лизе, какую я знал.
Я отшвыриваю окурок в таз под рукомойником, круто поворачиваюсь. Лиза стоит уже одетая: на ней пятнистая куртка с откинутым капюшоном, пятнистые штаны, в руках держит рубчатые туристские ботинки. Узкое, светлое лицо ее серьезно.
— Так пойдет? — оглядывает она сама себя.
Я сглатываю комок в горле. Трудно отвечаю: да, мол, так пойдет, в самый раз по погоде… но нет ли ошибки в том, что она вообще оделась? Правильно ли это?
— Ты же сам захотел. Или мы не поедем? — невыносимо спокойно спрашивает эта анти-Лиза.
— Нет, мы поедем. Но я все жду-жду, когда, черт возьми, ты подойдешь и поцелуешь…
— А сам не можешь?
— Могу. Еще как.
И подступаю к ней. Бац! Это туристские ботинки со стуком падают из ее рук на пол. А в следующее мгновенье мы стоим, обнявшись, прижавшись друг к другу, покачиваясь… Господь положил свои тяжелые длани на наши затылки и удерживает, не дает оторваться друг от друга. А затем:
БАНАЛЬНЫЙ ТЕОДОРОВ: Думала обо мне? Честно говори.
БАНАЛЬНАЯ ЛИЗА: Да. Все время.
ОРИГИНАЛЬНЫЙ ТЕОДОРОВ: Плохо твое дело. Влюбилась ты в меня.
УМНАЯ ЛИЗА: Не обольщайся сильно.
МУДРЫЙ ТЕОДОРОВ: Знаю, что говорю! Сгубила, считай, свою молодость.
НЕЖНАЯ ЛИЗА: Дурачок.
РЕВНИВЫЙ ТЕОДОРОВ. А вела себя в командировке хорошо? Почему похудела?
ГРУСТНАЯ ЛИЗА: На себя посмотри. Постарел как.
Не ты ли, Ваня, из своей дали дирижируешь ее смирением и всепрощением?..
Ну и становимся героями пустынного песчаного побережья. Ни одной шальной души, кроме нас, нет тут в такую погоду. Обложное небо. Серое, неприютное море с высокой волной. Моросит мелкий дождь. Ветер, ветер. Где-то вон за тем мыском, помнится мне, около старого песочного карьера стоял вагончик на колесах, бытовка рабочих. Да, стоит по-прежнему этот вагончик на колесах. Я надеюсь, что он, когда понадобится, приютит нас.
А Лизе, моей попутчице, похоже, не надо крыши над головой. Будь она нерпой, она легко и радостно ныряла бы в волнах; будь она чайкой, взлетала бы выше и круче других белокрылых, а будучи двадцатилетней жительницей асфальтовой столицы, по-своему предается вольной воле: то бежит по кромке прибоя, то украшает себя длинными мокрыми плетями морской капусты, то роется, как старатель, в береговых наносах…
Молодая, однако! — по-нивхски думаю я, шагая устало и невдохновенно следом за ней. Пусть, однако, позабавится! Сам я тоже ищу, но не раковины и не замысловатые деревяшки, а подходящее бревно. И нахожу, конечно. Прекрасное бревно. А рядом старая коряжина, под нее можно набить сучьев и запалить костер. Что и требовалось доказать.
— Э-эй! — сложив ладони рупором, кричу я и машу призывно рукой: беги, мол, сюда, гляди, чего я нашел!
Была бы Лиза нерпой, она бы испугалась и нырнула в глубину; была бы чайкой, облетела бы стороной, а доверчивая москвичка тотчас подбегает ко мне — разгоряченная, светловолосая. Десантница в пятнистой одежке.
— Что? Привал? — спрашивает, радостно дыша.
— Ага, привал. Займись-ка, Теодорова, столом, а я разведу костер.
— Ка-ак ты меня назвал? Теодорова?!
— А чем плохая фамилия? А ты зови меня Семеновым.
— Ну, знаешь! Я не согласна, нет!
— Давай, давай, Теодорова, не пререкайся. Ишь ты, однако, какая строптивая! Молода еще противоречить, — по-аксакальски бурчу я. И ухожу на поиски сучьев.
Глуп был бы Юрий Дмитриевич Семенов, не запасись он у вокзальных торгашей любимым своим напитком. Такса — шестьдесят рублей — поразила наивную Лизу и, может быть, лишила дара речи… во всяком случае, она не противилась покупке. Но я-то знаю, что и тут не обошлось без Вани, без его незримого присутствия… не кощунствую ли я, Иван? Да нет, поймешь и простишь… а пока я набираю охапку старых сучьев и с помощью газеты «Правда», повозившись, разжигаю небольшой костерок под коряжиной. Смотрю на Лизу. Она сидит на корточках. Светлые волосы спадают на лицо. Режет хлеб, драгоценную колбасу, чистит редиску.
