– Каллу, Шекила…
Она назвала имена моих брата и сестры! Неужели они тоже до сих пор здесь живут? Мама возбужденно затараторила по телефону, вскрикивала, смеялась, восклицала:
– Шеру! Шеру!
Я не сразу понял, что мама называет мое имя. Неужели все это время я неправильно произносил его?
Небольшая кучка людей, собравшихся на улице, стремительно превращалась в толпу. Все возбужденно переговаривались, звонили по мобильным телефонам – чудо возвращения сына из небытия явно стало большой новостью и уже обрастало слухами. Дом вскоре наполнился шумными, радостными людьми, а снаружи люди уже заполонили прилегающую улицу.
К счастью, некоторые из наших доброжелателей немного знали английский, и мы с мамой наконец-то смогли поговорить через переводчиков. Первое, что она спросила:
– Где ты был?
Рассказывать всю историю было бы очень долго, поэтому я вкратце обрисовал, как оказался в Калькутте и что в итоге меня усыновили австралийцы. Неудивительно, что она была поражена до глубины души.
Мама поведала мне, что мужчина, с которым я заговорил на улице, явился к ней и просто сказал:
– Шеру вернулся.
Потом он показал ей снимок, который мне на прощание вручила мама, – я даже не помню, когда меня фотографировали, – и продолжил:
– Этот мальчик, который уже превратился во взрослого мужчину, сейчас тут неподалеку спрашивает о Камале, а ведь это же ты.
Он говорил странные для некоторых вещи, ведь, как позже я узнал, много лет назад мама приняла ислам и взяла себе новое имя – Фатима. Для меня же она навсегда останется Камалой.
Мама лучше, чем удалось бы мне, описала свою реакцию на новость: ее «как будто громом поразило», когда она узнала, что ее мальчик вернулся, а счастье ее «безбрежно, как океан».
Когда она увидела снимок, задрожала и выбежала из дома на улицу, к ней присоединились две ее подруги, которые заглянули в гости, – их я и увидел, когда свернул в переулок. Она призналась, что, пока я шел, ее не переставая колотила дрожь, ей было холодно, в голове звенело, а на глаза накатывались слезы радости.
У меня в голове тоже звенело, и после всех проволочек перед поездкой и неспешной, хотя и волнующей прогулки по улицам Ганеш Талай к нашей старой квартире теперь все происходило с сумасшедшей скоростью. Повсюду кричали и смеялись люди, они пытались втиснуться в дом, чтобы посмотреть на меня. Все что-то живо обсуждали на хинди, и я ничего не понимал, а мама улыбалась и плакала. Слишком многое нужно было осознать.
Позже я понял, что находился от нее всего в сотне метров, в буквальном смысле за углом, стоя перед порогом нашего старого дома. И если бы ко мне не подошел тот мужчина, чтобы узнать, в чем дело, я, возможно, ушел бы ни с чем. Скорее всего, я бы в конечном итоге все равно нашел маму, порасспрашивав соседей, но меня преследовал страх, что я мог бы этого и не сделать, что мы могли бы быть настолько близко друг к другу, но так и не встретиться.
Нам удавалось говорить урывками, ожидая, чтобы наши слова перевели, и люди задавали вопросы, и историю пересказывали тем, кто только-только пришел. Мама поворачивалась к подругам, широко улыбалась, потом снова смотрела на меня, обнимала, в ее глазах стояли слезы. Через время она вновь ненадолго вытащила телефон, чтобы еще кому-то сообщить новость.
Конечно, многие вопросы требовали ответов, и в основном отвечать должен был я. Мама понятия не имела, что происходило со мной с того вечера, как я исчез. Я столько всего должен был ей рассказать, но диалог шел медленно, пока, к счастью, спустя какое-то время нам не стала помогать общаться женщина, живущая через несколько домов. Звали ее Шерил. Отец у нее был британцем, мать – индианкой; каким-то образом ее занесло сюда, в Ганеш Талай. Я с радостью принял помощь Шерил, благодаря которой мама теперь понимала все, что я говорил. Позднее я все смогу ей рассказать подробно, но в нашу первую встречу среди царящего хаоса мне удалось сообщить только основное: оказался запертым в поезде, приехал в Калькутту, усыновили, вырос в Австралии. Моя мама была поражена тем, что я вернулся через столько лет, а то, что я приехал с другого конца света, из самой Австралии, вообще было за гранью ее понимания.
Тем не менее уже во время нашей первой встречи она сказала, что благодарна тем людям, которые вырастили меня в Австралии, что у них есть полное право называть меня своим сыном, потому что они растили меня с пяти лет и превратили в того, кем я стал сегодня. Мама сказала, что переживала об одном: будет ли моя жизнь счастливой. Невероятно трогательно было услышать от нее такие слова. Я не стал ей об этом говорить, но ее слова напомнили мне о том маленьком мальчике в сиротском приюте «Нава Дживан», который решал, принимать или не принимать предложение Брирли его усыновить. Благодаря ей я убедился в том, что сделал правильный выбор. Еще она сказала, что гордится мною – любой человек хочет услышать подобную похвалу от своей мамы.
Дом, в котором она жила, был еще более ветхим, чем наш предыдущий, кирпичи выпали из стен, оставив дыры. В передней комнате размером два на три метра мама спала на одноместной кровати, на которую и усадила меня. Два куска гофрированного железа свисали, соединенные между собой, с крыши и явно служили сливом для дождевой воды, которой наполнялся бак в небольшой ванной комнате, где находился и туалет. Я с беспокойством заметил, что эта конструкция была установлена таким образом, что дождь просто лил внутрь дома. В глубине дома была еще одна комната, побольше, которая служила кухней и столовой. Но несмотря на то, что квартира была слишком маленькой и не могла вместить всех любопытных, которые пытались протиснуться в дом, по крайней мере там был бетонно-мозаичный пол, а не земляной. Ужасные условия, но для Ганеш Талай этот дом означал подъем на ступеньку вверх, и я прекрасно понимал, как тяжело пришлось работать маме, чтобы получить возможность переехать сюда. От других я узнал, что мама в силу возраста уже не носит на голове камни на стройплощадках, теперь она убирает в домах. Несмотря на суровую жизнь, она призналась мне, что счастлива.
Последующие несколько часов люди все прибывали и прибывали, толпились у забранного решетками окна и у двери, возбужденно переговаривались и передавали новости из уст в уста. Мама оказывала внимание множеству посетителей, присаживалась рядом со мной, обхватывала руками мое лицо, обнимала, пока что-то говорила, или подскакивала, чтобы ответить на телефонный звонок.
Наконец в комнату впустили двух особых гостей, один за другим прибыли мой брат Каллу и сестра Шекила. Когда приехала Шекила с мужем и двумя сыновьями, мама прижимала меня к себе и плакала, сестра тут же разрыдалась, когда я встал, чтобы обнять ее. Каллу приехал один на мотоцикле. Он, не веря своим глазам, уставился на меня – я понимал, что он чувствует. Мы мгновенно узнали друг друга, хотя каждый из нас впервые видел другого уже взрослым мужчиной. Ни у брата, ни у сестры не было необходимости учить английский, поэтому последовали очередной поток слез, улыбки и молчаливое удивление, прежде чем благодаря Шерил мы хоть как-то смогли пообщаться. Горько было находиться так близко со своей семьей и в то же время быть как бы отрезанным от них из-за незнания языка.
Но где же Гудду? Мне не терпелось услышать его историю. Что произошло в ту ночь в Бурханпуре? Он часто думал о случившемся? Но больше всего мне хотелось, чтобы он знал: я ни в чем его не виню, так как уверен, что это был несчастный случай, и к тому же я наконец-то нашел дорогу домой.
И тогда я услышал самую печальную за день новость – если говорить откровенно, я еще никогда не получал таких печальных новостей. Когда я задал маме вопрос о своем старшем брате, она ответила:
– Его больше с нами нет.
Гудду, как и я, той ночью домой не вернулся. Через несколько недель мама узнала, что он погиб под колесами поезда. В одну ночь она потеряла сразу двоих сыновей. Представить не могу, как она это пережила.
Как же я сожалел о том, что больше никогда не увижу Гудду! Я напросился ехать с ним в Бурханпур, потому что очень сильно скучал по нему. Весть о его смерти просто раздавила меня.
Позднее я узнал больше о том вечере и о том, что, по мнению мамы, с нами случилось. Сперва она испытывала легкую досаду из-за того, что я отправился с Гудду, потому что был необходим ей, чтобы присмотреть за Шекилой. Но Индия, в которой я родился, в корне отличалась от Австралии, где пропажа ребенка уже через час вызывает тревогу. Моя мама сама часто уходила на несколько дней, и даже совсем маленькие дети находились в доме и на улице без присмотра. Поэтому вначале она не очень всполошилась. Но через неделю она заволновалась. Гудду нередко пропадал неделями, но с его стороны было крайне безответственно так долго не приводить меня домой. Каллу нас не видел и не знал, что мы отправились в Бурханпур, и мама стала бояться, что случилось самое страшное. Она попросила Каллу расспросить в Кхандве и Бурханпуре, не видел ли кто нас, но никто ничего не знал.
