Уполномоченные слушали, часто кивали, а Тимофей договорился до того, что рыбнадзор меньше охраняет и больше вредит. Сколько рыбы браконьерами потоплено — камень к мешку и в воду? Даже если отобрал рыбу — куда ее? Солить некогда и некому, пока до столовой довез — кишки полезли. Опять все за борт летит… Каждый год по тысяче сетей Тимофей складывал в копну, обливал бензином и сжигал. Девать некуда! Гослов не берет, потому что неводами рыбачит, через комиссионку продавать нельзя — у тех же браконьеров очутятся, в инспекции склады ими переполнены, не знают, куда сбагрить. Приказывают — жги! Сердце кровью обливается — нитки-то какие! А труда сколько!.. Или взять тот же Гослов. Отлавливать молодых осетров — «рашпилей» и стерлядь-маломерку запрещено. Тимофей должен за каждый хвост штрафовать рыбаков. Но ведь рыба-то об этом не знает! И попадается всякая. Стерляжьей мелочи в крылья неводов набивается иной раз больше, чем хорошей рыбы в мотню. Есть приказ выпускать ее, и рыбаки добросовестно выпускают. Однако тяжелой делью ее так помнет, так исковеркает, что она уже не жилец. Это ерш или карась бы выжили, а стерлядка хоть и прочная на вид, но нежная, и после каждой тони гибнет ее бессчетное количество. А не видать, потому что осетровые не всплывают, пока не закиснут и не раздуются под водой. Попробовал бы кто из уполномоченных пройти босиком по дну, когда из невода выберут рыбу и «выпустят» маломерку! Как по битому стеклу, идешь по колючим рыбьим хребтам! И опять: ни себе, ни людям…
Оба уполномоченных кивать перестали, слушали.
— Самый главный браконьер на реке — инспекция рыбоохраны, — заключил Тимофей. — Со мной надо бороться сначала, против меня новые способы искать. Кто наши инструкции сочинял — рыбу только в аквариуме видел, да еще на столе под соусом… Раньше столько запретов не было, рыбоохраны не было и браконьерства не было. В нашей Стремянке невод общественный был, говорят, и участок на реке. Раз в год рыбачили, ну два, если весной голод. Поймали — разделили, а лишнюю сдали. Зато целый год реку охраняют. Ни своего без времени не пустят, ни тем более чужого. Осенью на осетровых ямах сторож сидел. Не с инспектором, не со сторожем дело будешь иметь — со всем селом, с обществом! А теперь выходит, я один против всех… Раньше был один хозяин на реке — тот, кто возле нее жил. А я вот сейчас даже не могу сосчитать, сколько нынче хозяев.
— Как ты работаешь с таким настроением? — перебил молодой уполномоченный. — Еще и в передовиках ходишь.
— А все, наработался, — сказал Тимофей. — Не могу, брошу.
Сказал и впервые поверил, что действительно бросит. Такое настроение бывало не раз, считай, после каждой неудачи, но сейчас, выметав этим двум незнакомым людям все, что наболело, он будто одним духом осмыслил и осознал бесполезность того, что делал всегда со страстью и ревностью. Просто раньше отдельные куски его — как ему теперь казалось — напрасного труда складывались в единую цепь и создавалось впечатление нужности. К тому же срабатывала природная настырность. Кого? Тимку Заварзина одолели? Только через мой труп! Но если рассудить без горячки и гонора, то выходит, что он, побеждая, обязательно проигрывает. И нет конца этой обманчивой гонке…
— Уйду, — добавил он. — Теперь уж точно уйду.
— Если передовые инспектора побегут, кто работать станет? — упрекнул пожилой. — Да тебя после этой трубы вся область знает. От одного имени браконьеры уже в панике. Ты еще не понимаешь, как прекрасно работает на тебя авторитет. Теперь его поддерживать надо, понимаешь? Надо знать психологию людей…
Тимофей слушал, соглашался, однако уверенность, что он бросит инспекцию, только крепла.
… Мишка Щекин заплывал в протоки, гнал катер по самым рыбным местам, пока Тимофей не скомандовал причалить к полузатопленному острову.
— Ну, Михаил, готовься в рыбнадзоры, — сказал он. — Все.
— Сняли? — ахнул капитан.
— Сам снялся, — буркнул Тимофей и расстелил в рубке спальный мешок. — Все, ночку посплю на реке, и больше ни ногой!
Рано утром, когда уполномоченные из столицы еще спали, Тимофей спустил моторку с кормы, помахал рукой Мишке и помчался в Стремянку.
Сергей ходил по пустому, однако чисто убранному дому, заглядывал в комнаты, сидел в креслах, на стульях, на ступенях лестницы между этажами, и его не оставляло чувство, уже испытанное в российской Стремянке. От печали перехватывало горло. Надо же было строить эти хоромы, натаскивать сюда столько мебели, ковров, дорожек, чтобы потом бросить все, так и не обжив эти комнаты, коридоры, уголки. Что испытывает здесь отец, когда остается один? Видно, не от какой-то блажи, не от прихоти собирает к себе всех, кому жить негде, — от тоски, от одиночества, которое можно испытать лишь в пустом доме. Несколько раз Сергей заходил и сидел в комнате, которая была «его»: широкая деревянная кровать, застланная мохнатым покрывалом, платяной шкаф, тумбочки — все для того, чтобы жить здесь, нежиться в этой постели, просыпаясь утром от петушиного крика. Налево от кровати — смежная комната-кабинет с двухтумбовым письменным столом, направо — детская с кроваткой на вырост, но Вика в ней почти не спала, а за столом Сергей почти не работал… Да и когда просыпался он от петушиного крика?
Между тем время приближалось к вечеру, а Ионы все не было. Пошел к Забелиным узнать про старца, наказав ждать Тимофея, и пропал. Сергей раздвинул шторы, пооткрывал все окна в доме и вышел на улицу. По двору бродила курица, ковырялась в земле, косила глазом на чистое небо, и Сергей вспомнил, что после смерти матери у Заварзиных перестали водиться петухи. То собака помнет, то вдруг зачахнет и сдохнет, а то в гнезде у наседки одни курочки вылупятся — отец как-то жаловался. Так что не было по утрам петушиного крика… Калитка стукнула неожиданно и резко, Сергей вздрогнул и обернулся.
Во дворе, широко расставив ноги, стоял Михаил Солякин — одноклассник и сын бывшего директора леспромхоза. Сразу после школы они вместе уезжали в город, только Солякин поступил на архитектурное отделение строительного института.
Солякин пьяно покачивался, глядел на Сергея в упор красными глазами и вытирал сильно потеющие залысины заскорузлой от бетона рукой. Был он в рабочей спецовке, такой же заскорузлой, измазанной раствором, известью и кирпичной пылью.
— Во! — сказал он наконец. — Богато жить будешь… Обознался.
Михаил взял руку Сергея, стиснул ее до хруста, прижал к своему животу и, не выпуская, заглядывал в глаза, дышал тяжело.
— А я тоже, приехал в отпуск и остался! — вдруг сказал он. — Навсегда! Понял? Фундамент заложил, обмывали… Отец твой где?
— На пасеке, — сказал Сергей, пытаясь освободить руку. Однако Михаил подвел его к крыльцу, посадил рядом и, показалось, на минуту забылся, глядя перед собой.
— Мне с ним один вопрос решить, — спохватился он. — Портик выдается на метр семьдесят. Красную линию нарушил. Согласовать надо с депутатом… Серега, а ты дерьмо! Несмотря, что доктор.
— Спасибо, — бросил Сергей и вырвал наконец руку из его объятий. — Еще что скажешь?
Дог выбежал из-за сарая, обнюхал гостя и лег возле забора, навострив уши. Михаил расхохотался.
— Погляди ты, с собакой приехал! С породистой!.. Сам, что ли, породистый стал, а? — и вдруг похлопал Сергея по спине. — Да ты без обиды!.. Пошли ко мне. Там ребята гуляют, я фундамент заложил, пошли. Дом покажу! Вот это будет дом!
— Тимофея жду, к отцу поедем, — в сторону сказал Сергей.
— Да, ты же профессор! — снова засмеялся Михаил. — Что тебе с работягами… Первый стремянский профессор! Умора!
— Это ты работяга?
— А что? Я из вашей касты выбыл, на родной земле живу, работаю. И счастлив, понял? Все своими руками сделаю, вот этими! — он сжал кулаки. — Я на чужом хребте не привык… Хоть один каменный дом будет в Стремянке, настоящий, не эти ваши избы.
Михаил вскочил, шагнул было к калитке, но тут же снова опустился на ступеньку.
— Знаю, что ты про меня подумал… Только ты не очень-то. Я и о тебе все знаю! Мне не надо — ля-ля. В Стремянке говори что хочешь, а мне не надо, — он неожиданно протрезвел, только глаза остались красными, тяжелыми. — Знаю, как ты защищался, как профессора получил… Не думал, что ты такой… Поглядеть на тебя — рубаха-парень, святой. А как ты нос-то по ветру, а? Как ты ловко освоился!..
Сергей чувствовал, как закипает и бьет в голову горячая кровь. Он сжимал кулаки, сдерживая раздражение; дог, угадывая состояние хозяина, приподнял голову и угрожающе зарычал.
— Лежать! — приказал Сергей сквозь зубы.
— Вообще я тебя давно ждал, — признался Михаил. — Думаю, как ты передо мной крутиться будешь? На других-то я насмотрелся. А самообладание у тебя в порядке. И охрана не спит, — он кивнул на Джима. — Если тебе по морде дать — ведь набросится?
