— Знаю.
Но заворачивать оказалось нечего. Я съела все мясо, до последнего кусочка, выпила весь сок, а пирог прикончила в три глотка. Потом я отправилась наверх за бабушкиной косметичкой, и, пока я бегала туда-сюда, еда плескалась в моем сытом и раздувшемся пузе.
— Сиди тихо, а то я что-нибудь не так сделаю, — сказала я Диккенсу, который ерзал, пока я расстегивала косметичку.
Он сидел прямо на полу в гостиной, скрестив ноги, выпрямив спину и стиснув ладонями колени.
— Ни одним мускулом не двину, — сказал он. — Да у меня их и нет, потому и не двину.
Я шикнула на него, потом высыпала на пол между нами все содержимое косметички: помаду, коробочку с тушью, компактные пудры и румяна, щипчики и ватные тампончики. Шесть помад я выстроила на полу в линию.
— Ну, которая?
«Алая капитуляция», или «Розовое танго», или «Гиацинт», или «Сладкая киноварь», или «Китайская красная», или «Румянец розы».
— Вот эта, — сказал он и ткнул пальцем в «Розовое танго».
— Эта лучше,— сказала я, беря «Алую капитуляцию».
— Оттопырь губы.
Он надулся.
— Приготовься…
Накладывать алый цвет ровно было нелегко. Не залезай за контуры, говорила я себе, — но, пока я вела стерженьком помады по его нижней губе, моя рука дрогнула, и я перемазала ему весь подбородок. С верхней губой все прошло почти гладко — я всего лишь раз промахнулась и накрасила ему кончик носа. Да и то он сам виноват. Нечего было шмыгать носом, тогда у меня рука бы не дернулась.
— Ты Рудольф, — сказала я.
— Сама ты!..— ответил он.
После этого я взялась за румяна и сделала ему щеки поярче, нарисовав на них алые круги.
— Почти готово, — сказала я, захлопывая коробочку с румянами. Он пристально смотрел на меня, его глаза за стеклами очков казались огромными. Глаза чокнутого, подумала я. Жуткие чокнутые глаза.
— По-моему, ты красивая, — сказал он.
И, когда я наклонилась вперед, чтобы поправить на нем парик, он поцеловал меня в губы — пугливо, точно клюнул, отчего мне стало щекотно, и я захихикала.
— Глупости какие! — сказала я, вытирая рот. — Ты меня всю измазал, глупая морда.
Он смущенно посмотрел на свои плавки и прикрыл перед ладошкой.
— Старая леди тоже любила целоваться, — сказал он. — Она целовала меня, только я тогда был совсем маленький, а она уже старенькая. А иногда она делала у меня во рту вот так.— Он высунул язык и подвигал им.-Это было здорово. Я всегда думал, что это похоже на танцующую змею или золотую рыбку. А еще она была ужасно милая. Иногда я проводил у нее целые дни, и мы ничего не делали, только целовались. Она хорошая леди, только мертвая.
Мне было любопытно слушать, что он говорит про мою бабушку, и я очень обрадовалась.
— Она была мамой моего папы, — сказала я. — Меня она никогда не целовала, потому что я тогда еще не родилась.
— Мне кажется, я знал об этом раньше. Наверное, кто-нибудь мне сказал.
— Диккенс, она была твоей подружкой, а ты — ее дружком.
Он отнял руку от плавок и придал своему лицу скорбное выражение.
— Нет, я был ее малышом. Ее маленьким мальчиком. Дружком я никогда не был. Не знаю, что это такое, но думаю, что будь я постарше, то стал бы и дружком, может быть. Ну, то есть если бы она не умерла Если бы не упала со ступенек. По-моему, она шла меня поцеловать, потому что я как раз был тогда во дворе, сорняки полол. А когда она упала, я убежал. Я не знал, что делать. Я ведь был еще маленький, понимаешь. Наверное, я очень испугался. Она была милая.
— Она была старая, — ответила ему я, мысленно представляя себе стоящий на чердаке сундук и барахло внутри. — А сколько тебе лет?
На лице Диккенса отразилось тревожное замешательство.
— Не знаю. Я еще не старик, это точно. Делл говорит, я еще мальчик. Ребенок, вот что она говорит. Говорит, я никогда не вырасту, потому что у меня мозги не в порядке.
«Купишь себе новые, — подумала я. — Вот обзаведешься самым большим пенни в мире и сделаешь себе операцию».
— Ах ты, малышка! — сказала я.
Он заулыбался:
— Ты тоже малышка.
И я его поцеловала.
Потом он поцеловал меня. И мы расхохотались, а губы и зубы у нас были все в помаде.
— Морды глупые.
Я уже хотела поцеловать его снова, как вдруг на каменоломнях раздался взрыв, и в окнах задрожали стекла.
— Ух-ху.
Диккенс наморщил лоб. Поднял голову и поглазел в потолок, отчего светлые локоны парика соскользнули с его плеч.
— Они взрывают землю, — сказал он. — Скоро все взорвут, и ничего не останется. Я видел, как они это делают. Ходил туда и видел. Динамит мощнее хлопушек и даже пуль.
— Хлопушки мне нравятся.
— Мне тоже. Честно. Так что, если хочешь увидеть дырку от взрыва, увидишь и океан тоже, если захочешь.
Я кивнула.
— Я тебе покажу, ладно?
Он взял меня за руку.
— Ладно, — сказала я.
И мы поцеловались.
Капитан был моим дружком, моим славным мальчиком. А я была его миссис Капитан, его любимой девочкой. Когда он целовал меня, у меня в животе все переворачивалось. А когда я его целовала, мне хотелось встать на голову и запеть. Или вертеться кругами. Даже когда мы собирали нашу невиданную команду — рука Барби в качестве его первого помощника, Стильная Девчонка в качестве второй миссис Капитан, — я все думала о его алых губах, таких странных и завораживающих, от прикосновения которых у меня щекотало внутри. Интересно, а что если и он чувствует то же самое? Вдруг и мои губы отзываются щекоткой где-нибудь у него внутри?
— Вперед, — скомандовал он бравым капитанским голосом. — Океанская грохочущая дыра еще как минимум в четырехстах милях по курсу.
Четыре сотни миль мы одолели меньше чем за час. Впечатление было такое, как будто там всего мили две, а то и меньше. Но зато какие длинные и какие негостеприимные! Настоящая пустыня бульдозерных рытвин в меловой пыли. Никаких кустов. Никакой травы или колокольчиков. Только грязь да песок.
Скоро мое платье пропылилось насквозь. Песок заскрипел на зубах. Парик Диккенса сделался совсем белым. Алые губы и румяные щеки припорошила известковая пыль. Он то и дело смахивал ее с очков.
— Если поднимется ветер, а мы не будем держаться за руки, — сказал он, — то заблудимся, ослепнем и попадаем в грохочущую дыру поодиночке, а то и еще что-нибудь похуже приключится. Так что не спускай глаз с ветра, ладно? Иногда здесь бывают торнадо или песчаные дьяволы. Так что нам надо смотреть в оба. Стоит провалиться в эту дыру, назад уже точно не выберешься. Если, конечно, ты летать не умеешь. Я — нет. Пробовал, но ничего не получается. И плавать тоже.
Наше путешествие привело нас на край света. Мы шли через заросли джонсоновой травы и высоченных сорняков, пересекали грунтовые дороги и пролезали под колючей проволокой, не обращая внимания на надписи «ОПАСНО» и «ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН», стремясь туда, где сливочного цвета земля прогибалась и ступенями уходила вниз; по этой гигантской лестнице, вырубленной в стенках карьера, запросто мог бы подняться какой-нибудь великан.
Там мы и залегли, на самом краю высоченного скалистого утеса, с которого открывался вид на все каменоломни — или грохочущую дыру, как окрестил их Диккенс, — и стали вглядываться в сумеречную воду, расстилавшуюся прямо под нами.
— Если сорвешься отсюда, будешь лететь сто лет, прежде чем упадешь в океан.
— А какая здесь высота?
— Миль, наверное, тысячу.
Столетний Океан плескался в теснине у подножия утеса, его глубины были темны и безмолвны.
— Тогда это всего лишь озеро, — сказала я. — До океана надо лететь целую вечность.
— Нет, — ответил Диккенс, — нет, нет и нет. Он же глубже всякого озера, и не притворяйся, будто ты этого не знаешь, понятно?
Потом он объяснил мне, что под водой обретаются старые машины, грузовики и еще всякий мусор. И пресноводные медузы, каждая размером с пенни, совсем прозрачные. Много лет тому назад, сказал он, трое аквалангистов утонули здесь, не найдя дороги наверх.
— А все потому, что дна у него нет, — сказал он. — И никогда не было. Вот люди иногда ныряют туда и не могут выбраться на поверхность. Поэтому у меня подлодка. И поэтому я никогда не утону.
Как часто бороздил он бездонную глубь океана на своей «Лизе»? Миллион миллионов раз, наверное. И что же он там нашел? Сплющенный велосипед, несколько покрышек, банки из-под пива… А может быть, пенни? Клад?
— Прямо как в космосе, где голубые и красные звезды. Но дышать в космосе нечем, а «Лиза» всего лишь подводная лодка. Она не может быть подводной лодкой и космическим кораблем одновременно. Но если опуститься глубоко-глубоко, то увидишь Марс, а еще глубже под ним Бога и младенца Иисуса.
— А как же грохот? Тебе повезло, что «Лиза» не подорвалась!
