Большая, между прочим, редкость.
Наблюдая за супругами своих самых состоятельных клиентов, он, как правило, диву давался — где, на каких задворках, в каких сиротских приютах или, напротив, борделях находят они эти создания?
Определение неожиданно подсказал, а вернее сформулировал один из мужей. Прежде, однако, опорожнил на пару с Игорем Всеволодовичем бутылку виски, обмывая удачную сделку.
Ужинали под Москвой, на даче покупателя.
— Что смотришь? — Супруг, конечно, был пьян, но все еще проницателен. Взгляд, которым Игорь Всеволодович проводил хозяйку дома, не оставил без внимания и истолковал правильно. — Да, старик. Понимаю.
За такие деньги могла быть посимпатичнее.
Фраза показалась Игорю Всеволодовичу безупречной и в дальнейшем была взята на вооружение.
Так вот, Елизавета вполне соответствовала деньгам, которыми, судя по всему, располагала.
Возможно, что на этом приобретении супруг даже прилично сэкономил. Впрочем, теперь его не было рядом — судить было не с руки.
Да и не хотелось Игорю Всеволодовичу лицезреть никакого супруга. Достаточно было квадратного охранника у входа.
Итак, она заглянула в магазин в поисках, во-первых, подарка.
— Вот представьте себе: человек немолодой, умный, тонкий, даже изысканный. К тому же весьма состоятельный, и, разумеется, «полезные в хозяйстве» вещи исключаются. Да и не только потому. Просто исключаются, и все. Любит русский модерн, такой, знаете, ранний, с примесью классицизма. Вот. Может, найдется что-нибудь достойное?.. Почему вы улыбаетесь?
— Вы не сказали самого главного.
— А что, по-вашему, самое главное?
— Мужчина это или женщина?
— Господи, да какая разница! Изысканный человек — я сказала. А совершенство — это всегда некая эклектика, гармония противоположностей. Разве нет?
— Не готов ответить — не задумывался, но теперь непременно подумаю как-нибудь на досуге.
Подарок любителю русского модерна, вполне достойный, как показалось обоим, в итоге был найден.
Небольшая ваза для фруктов прозрачного лилового стекла, в форме распахнутого диковинного цветка, на витом бронзовом стебле. Наверху, у самого основания цветка, сплетенные ветви стебля разбегались в стороны. Сквозь них проглядывало женское лицо, обрамленное копной густых волнистых волос.
То ли нимфа, притаившаяся в зарослях волшебного сада.
То ли воплощенная в бронзе душа таинственного цветка.
То ли узница, прельщенная неземной красой коварного растения.
Но как бы там ни было — красиво, таинственно, и главное — классический русский авангард. Именно русский, с элементами неоклассицизма.
Во-вторых, Елизавета собирала Фаберже.
Однако ж не все, отмеченное клеймом великого мастера, что тоже говорило о неком уровне, причем отнюдь не материальном, — только посуду: кофейники, чашки, вазочки для варенья, фруктовницы, икорницы и даже ситечки для чая.
— Как Эллочка-людоедка! — Она засмеялась низким, грудным смехом с едва уловимой хрипотцой.
А Игорь Всеволодович возблагодарил Бога за то, что ничего подходящего из этой серии в тот день не было.
Однако ж мог обещать твердо, и он действительно нашел бы хоть супницу, хоть половник с кухни самого императора, переполошив всю антикварную Москву, — и значит, будет еще одна встреча.
А потом, возможно, еще одна.
Ничего большего в этот миг он не хотел — только видеть ее и слышать низкий с хрипотцой голос.
Они обменялись телефонами.
Ее визитка была простой и, пожалуй, слишком лаконичной; «Елизавета А. Лемех».
И все.
Внизу телефон, первые цифры которого были «418».
«Ну, разумеется, как же иначе?» — с необъяснимым раздражением подумал Игорь Всеволодович.
Телефонные номера самых серьезных объектов — сиречь домов и дач наиболее значимых персон — на Рублево-Успенском шоссе начинались цифрами «418» или «419». Эта малосущественная информация была как раз из тех деталей, вроде наушника из «гарнитура» в ухе охранника, по которым Непомнящий давно научился безошибочно определять место и уровень человека в социуме. Что немаловажно вообще и особенно для серьезного антиквара.
— Сюда не звоните никогда. Это телефон охраны, там не скажут ничего вразумительного, по определению. Я откликаюсь вот по этим…
Мелким, летящим почерком она дописала на визитке еще два номера: домашний — он начинался также «418…» — и мобильный.
И исчезла.
Оставив слабый горьковато-пряный запах неизвестных Непомнящему духов.
И только.
Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 19.10
Дорога домой не принесла ожидаемых неприятностей.
Город был почти пуст, а грязная подмерзшая кашица под колесами оказалась не такой уж проблемой.
Маленький спортивный Mercedes стремительным серебристым зверьком распластался по мостовой — и оказалось, несмотря на низкую посадку, держал дорогу отлично.
К тому же Лиза давно освоила автомобиль, именно этот, со всеми его капризами, положенными аристократическому отпрыску, непростым нравом и категорической — как утверждали многочисленные специалисты — непригодностью для русских дорог.
Особенно зимой.
К тому же терпеливо, как ребенку или не слишком толковому человеку, ей объясняли: эта машина хороша, когда в гараже еще как минимум пара приличных авто — лимузин для поездок с шофером и внедорожник — на случай сюрпризов русской погоды. И вообще. На всякий случай.
Аргументы были сильными, практически не убиенными — тем более что облюбованный кабриолет должен был стать единственной ее машиной. На все случаи жизни, Все было так, и тем не менее, выслушав всех, Лиза поступила по-своему.
И не пожалела.
Ни разу, хотя прошло уже три года и на спидометре было почти семьдесят тысяч километров.
Он и теперь не подвел, домчав из центра города до дома на Рублевке всего за пятьдесят минут.
А дома было хорошо — тепло, несмотря на промозглый вечер, тихо, уютно.
Она разожгла камин и распахнула шторы на высоком окне в гостиной. Уже давно стемнело, но свет из окна проникал в сад. Видны были мокрые стволы древних сосен, местами схваченные белым налетом инея. И тонкие березы, сгибаемые порывами злого ветра. Вдобавок пошел снег, и крупные снежинки, отчетливо различимые во мраке, метались по выстуженному саду.
И пусть.
Лиза почти сознательно бросала вызов злому буйству непогоды — она была под защитой своего надежного дома, любимых вещей, собранных кропотливо и придирчиво, потому что по крупицам собиралось не что-нибудь — маленький мир, который будет окружать ее большую часть жизни, а возможно, всю оставшуюся жизнь.
И трескучий огонь в камине — тоже был сейчас на страже ее покоя.
Пламя к тому же удачно отражалось в оконном стекле.
Нерукотворный пейзаж завораживал — мерцающие языки огня во тьме, в вихре мокрого снега.
«Вот так и нужно, так и должно быть — всегда, все нипочем. Все», — подумала Лиза, заглядевшись на странное отражение.
И заплакала.
Настроение на самом деле было отвратительным и — самое противное и пугающее — становилось все хуже.
Случайное — черт бы его побрал! — давешнее воспоминание все-таки разбередило душу.
Процесс оказался необратимым.
И был один способ хоть как-то смягчить подступающую боль — взять его в свои руки.
— «Вы хочете песен — их есть у меня!» — сказала Лиза, обращаясь к мокрым соснам. — Желаете воспоминаний? Извольте. Только сначала, если вы, конечно, позволите, я сварю себе кофе и налью коньяка. Да-с, коньяка. И не надо качаться так укоризненно — я не спиваюсь и не сопьюсь, потому что не спилась. И не сяду на иглу. По той же причине. Но коньяка сейчас хряпну. Хоть тресните.
Все было сделано, как сказано, — она вообще привыкла неукоснительно исполнять собственные решения, чего бы это ни стоило.
С чашкой кофе и пузатой рюмкой коньяка Лиза уселась с ногами в тяжелое кресло у камина так, чтобы чувствовать жар огня и наблюдать разгул непогоды.
— Это ведь тоже не от хорошей жизни. Доказываю кому-то, что сильна, как прежде. И ветер, дескать, и буря мне нипочем. Ну, будь здорова, Лизавета Аркадьевна!
Глоток коньяка был большим — темно-янтарной жидкости в пузатом бокале заметно поубавилось.
А кофе лишь пригубила, с наслаждением вдохнув острый пряный аромат.
И подумала: "Чего, спрашивается, корчусь в непонятных душевных судорогах? Разве не вот оно — счастье, под рукой. Свобода, дом, возможность вечером сидеть у камина и пить кофе с коньяком, а завтра — если надоест — махнуть в Париж. Не с тем, конечно, размахом, что прежде, без опустошительных визитов на rue Cambon[39].
Так ведь сколько пропущено, не замечено в том же Париже из-за вечной беготни между avenue Montagne[40] и rue Cambon, поздних завтраков в собственных апартаментах Hotel de Criilon, обедов в «La Grande Cascade»[41] и ночных плясок в «De Bain et de Souches»[42] и прочей светской суеты.
