Оно родилось из обыденности. Из тех часов, которые я проводил, слушая свист скороварки. Я мечтал, глядя в окно и ничего не видя. Этот свист... Каждый день. Пар и свист. Она была как ребенок. Ребенок просит. Всегда чего-то не хватает. Он вечно в чем-то нуждается. Каждый день...
Обыденность — это зеркало, в котором ты видишь все, но только не себя. Да. Каждое действие, повторенное тысячу раз, становится тобой. Да. Твоим телом. Каждое утро. В полдень, вечером. Миллионы раз. И вдруг так получается, что ты отделил себя от того, что делаешь. Да. Ты отделил себя от поступков. Не знаю... Мне нравилось это скольжение. Задумчивое, легкое скольжение. Как птицы скользят по зеркалу воды. Так спокойно и бесцельно. Как лебеди. Я думал, глядя на них, еще давно, когда впервые побывал в зоологическом саду, что эти птицы... слепы. Да. Только ослепшая красота могла так смотреться в зеркальные воды.
И вот здесь, в этой комнате, слушая свист скороварки, я тоже скользил. Как во сне, шел на кухню по темному коридору и поворачивал ручку газа. Стоял так. Неподвижно, слушая и глядя, как свист из скороварки превращается в пар. В пустоту. Действительно, это был странный период.
Сначала наши кровати стояли по стенам. Они сами так встали. В этом была недоговоренность и мало места. И опять же, это он предложил их поставить в два яруса — как в армии. До этого мы прикасались друг к другу. Коленями, когда, сидя, только проснувшись, натягивали ботинки. Тапочек у нас не было. Помню наши кроссовки. Мы их так заталкивали, что чуть головами не стукались, когда утром, склонившись в три погибели, шарили ногами под кроватью. «Где твои? А... Я свою нашел! Вот! Нет! Это твоя!.. » Все это с закрытыми глазами. В наших прикосновеньях не было прикосновений. Они были пусты, как слова вежливости, и так трогательны. Да. Как резкие ласки подростков. Стукнувшись головами, мы никогда не извинялись. Никогда. Мы смеялись или вскрикивали: «Ой, бля... » Мы не краснели и не смущались. Мы были наги и видели наготу. Ничего кроме наготы. Как в бане.
Так странно, иногда мы вдруг оба замолкали. В одну и ту же секунду. Наши глаза смотрели в обычные точки. Наши сердца бились не переставая. Только все равно что-то менялось. Чаще всего это случалось в сумерках, когда мы приходили почти одновременно, а до обмена кассет оставался еще час. Мы лежали на кроватях, руки за головой, это у него я научился так лежать, так ненавязчиво, так легко, в этой позе столько возможностей и уснуть, и проснуться. И вот в этот час темноты, когда за окном будто задергивали занавес, в нас рождалось что-то похожее на меланхолию. И она росла с каждой минутой, заполняла нас, комнату, потом все вокруг. Это было пространство без голоса, без слов. Это было небо без звезд. Мы еще хорошо жили. Да. Мы прекрасно жили. Одиночество — это подагра счастливых. Без нее они были бы несчастны, как все остальные.
Наши кровати стояли в самом сердце этой меланхолии. Мы были похожи на двух одиноких девушек, которые живут вместе. Которые пишут друг другу записки. Которые никак не могут придумать, что бы им сегодня поесть! Такого особенного...
Которые верят, что они подруги! Которые так чисты... И которые так мудры, что не понимают вплоть до этих странных сумеречных минут, как они одиноки!..
Мы поставили наши железные кровати друг на друга, и получилось действительно что-то военное. Временное. Я помню эти выкрашенные синей краской, облупленные спинки. Прутья. Маленькие, с пятнами ржавчины и от этого шероховатые шарики на прутьях. Четыре с каждой стороны. Не знаю... Мне доставляет удовольствие вспоминать об этом... Писать эти слова — шероховатые прутья... Железные прутья...
Я остался там, где спал. Он был теперь надо мною. Где-то вверху. Видимо, ему нравилось двигаться. Менять что-то. Так мы смотрели фильмы. Телевизор стоял в самом конце комнаты. Я хочу сказать, в самом начале. При входе.
Я проснулся первый. Между людьми — всегда так. Кто-то просыпается первым. И не обязательно тот, кто спит чутко. Нет. Просто я проснулся раньше, чем он. Помню этот синий, ясный день. Мы смотрели «Красоту по-американски». Сколько раз мы ее видели? Раз, наверное, шесть. Все из-за меня. Да. Он и теперь уступил. Все равно других кассет у нас пока не было. Он кому-то отдал «Бешеного Пса и Глорию».
У меня было такое настроение. Даже если б я был один, я бы смотрел именно «Красоту». Может быть, в этом горячем и одновременно ледяном дне что-то было? Что-то в воздухе? Я не знаю. В тот момент, когда на экране взлетел и начал кружить пакет, да, знаменитый момент, я услышал его смех. Он смеялся! Я не поверил своим ушам. Он смеялся. Я, как обычно, был внизу. Я не видел, что с ним. Я слышал только его громкий смех. Он смеялся над этим пакетом. Я прислушался. Не говоря ни слова, я прислушивался к его смеху. Он тоже кроме смеха ничего не говорил.
Вот в этот момент я проснулся. Я понял его смех. Он не знал, что делать! Что делать со всем этим! С этим пакетом! Со мною! С самим собою, который шестой раз смотрит один и тот же фильм! Черт!
Именно тогда я очнулся. Я очень хорошо это помню. Это всегда помнится лучше, чем тот момент, когда засыпаешь. В этом-то все и дело. Момент, когда в твою кровь начало всасываться очарование. Так больной яснее чувствует то мгновенье, очень свежее, да, когда он пошел вверх, вверх... В отличие от того скрытого периода, когда болезнь входит в его дом.
Ему нравилось двигаться до такой степени, что он нашел себе девушку. Сначала я ничего не заметил. Ни новых слов, ни запахов, ни блеска глаз... После того вечера я особенно внимательно смотрел в его сторону и ничего не заметил. Он был здесь. Вот и все, что я могу сказать. Да. Ничего не изменилось.
Наши разговоры по ночам. Его запахи, да, пожалуй, я мог теперь отличить его запах от моего. Да. Все тот же скрип кровати. Все то же дыхание. Он переворачивается и что-то говорит во сне. Я прислушиваюсь и, как прежде, ничего не могу понять.
А потом я перестал его чувствовать. В какой-то момент. Он ушел с нашей территории. Тихо-тихо. Или это я? Перестал смотреть в его сторону?
Он вернулся другим. Я не знал, что с ним случилось. Ведь я был неподвижен, как столб. Оставался там, где был. Как слон. Как слон, который еще не наелся свежей зелени...
Он принес другие запахи, другой голос. У него появился новый шарф. Он начал напевать, раздеваясь. По вечерам возвращался и, раздеваясь, напевал. Он будто заполнял пустоту на границе. Он останавливался перед зеркалом и пел. Проходил, говорил «Привет» и заглядывал в холодильник. Произнося этот «Привет», он пел. Понимаете? Не прекращал ни на минуту! Даже в полной тишине — он пел! Даже молча! Он пел даже во сне!
Все было просто. У него появилась надежда. Да. И вместе с нею из глубины глаз поднялась осторожность. Все. Когда я это понял, я перестал смотреть в его сторону.
«Тебе нравятся девушки?» — спросил он однажды.
«Да», — сказал я.
«Мне тоже. Очень сильно. Только я с ними не могу. Никак. Они как огонь! Смотришь на них издали. Только издали. Я могу смотреть на них только издали! Ебало разинешь, а они уже здесь! Рядом! Лицом к тебе! Близко-близко! Такая бешеная скорость! Ну, ты раз и руку протянул, а они снова далеко! Как огонь! А у тебя?»
«Такая же история, — говорю. — Точно так же. Только я и руку протянуть не могу! Я на них вообще смотреть не могу. Ни далеко, ни близко! Никак! Но это все — ерунда! Хуже всего не это. Нет! Совсем не это... Хуже всего — другое. Они меня видят... Вот если б они меня не видели... Я бы на них смотрел. Но так, чтоб они не видели. Чтоб самому быть невидимым!»
«Слушай! Здорово! — Он был в восторге! — И я так! Точно так же! Вот я жил когда здесь совсем маленький, то мечтал перед тем как уснуть. Надел шапку на голову и стал невидимкой. Ходи где хочешь. Смотри как хочешь. Долго, быстро! Как хочешь! То далеко, то близко! Когда тебя никто не видит, легко смотреть на все. Легко и хорошо... Зашел в одну квартиру, постоял, посмотрел, как Она в ванной лежит. Ну там или в туалете. Или одевается. Или чешется. Или комаров бьет. Нормально. А вот когда так увидишь, на улице или в училище, так мурашки бегут! Потому что тебя тоже видно! И еще виднее, чем их! Все на тебя смотрят! Все! Вся толпа! Даже собаки! Ну хоть и понимаю, что на хуй никому не нужен, а все-таки... Все-таки... »
***
Ботанический сад. Туда шли трамваи. Было два входа. Центральный, с Московского шоссе, и другой. Вход — громко сказано. Дырка в заборе. Я увидел сад именно из трамвая, да, и впервые вошел туда через эту дыру. Кто знал, что этот сад станет для меня единственным убежищем в этом городе? Кто мог это предвидеть? И кто мог сказать, что этот сад мне сильнее всего скажет о матери. О ней. Вообще о матерях. Что это такое. Да. Кто они. Этот сад стал для меня женщиной. Она говорила со мной.
Моя мать и растительный мир. Бесстрашие. Нечувствительность к боли. Отсутствие страданий. Неуязвимость. Беспамятство. Интерес к травам и мать. Чувство судьбы...
