А Аркадий Павлович при встрече подмигнул Егоркину и сказал: "Шутишь, брат? Смотри, как бы до пенсии не просмеяться - женщины таких шуток не понимают".
И Егоркин весь скособочился, готовый сквозь землю от своих дурных поступков провалиться, и еще пару раз нарезался, и печень у него так прихватило, что он зарекся такими вещами заниматься, но-шпу очень быстро всю выпил, аллохол тоже и появилась у него причина, все ходит с Жучкой вокруг аптеки и думает: "А не зайти ли, не спросить ли но-шпу опять?"
И заглядывает в витрину, и видит накрахмаленный колпак Полины Кирилловны, но все ему что-то мешает: то о красавце вспомнит в велюровом пальто, то о незнакомой, обиженной им в театре женщине, и сделается сам себе гадок, и проведет Жучку мимо. А колпак светится, заманивает, и Егоркин все чаще и чаще к аптеке подходит, все чаще думает: "А, может, плюнуть на все и зайти?"
Мы уже рассказали друг другу все конкретное, что происходило в нашей жизни за долгое время от предыдущей встречи до этой, рассказали кто про непутевого мужа, кто про неудачных детей, все - про опостылевшее домашнее хозяйство, рассказали про схемы, чертежи и отношения с начальством и трудовым коллективом. Одна шепотом рассказала еще про кое-какие отношения. Потом повспоминали, какими мы были в студенчестве, и что это сулило, потом помолчали, повздыхали, и мои подруги принялись предлагать способы добиваться того, что должно бы сбыться, но не сбылось. Они вспомнили пару случаев со знакомыми, когда за одним неожиданным крушением всех замыслов тут же следовала другая беда, а потом и третья, и, посокрушавшись еще и поохав, принялись обобщать, выстраивать замысловатые закономерности достижения если не счастья, то хоть того, чтобы жизнь протекала в некотором соответствии с нашими пожеланиями.
- Главное, это всегда подстерегать возможное несчастье, - сказала одна подруга. - Когда собираешься что-то совершить, надо обязательно подумать, что может помешать вот это и то...
- Тогда ничего уже не захочется, - усмехнулась другая. - Надо просто ставить цели, сосредоточиваться на них полностью, все остальное отмести - и обязательно добьешься, никакая судьба не посмеет вмешаться.
- Наоборот, надо сразу настроиться на то, что ничего из задуманного не выйдет, надо помнить, что и то, что у тебя есть - не вечно, тогда скорей всего все сбудется, и ничего не потеряешь, а уж если потеряешь, будет не так обидно...
- Какие глупости! Наоборот, надо сразу быть уверенной, что все получится, а все, что получилось - твое и ничье другое, и пойди попробуй у тебя это отними!
Они спорили и делились вынесенными из собственного опыта соображениями, а потом опять замолчали, думая каждая о чем-то важном, своем. Они молчали, затаившись, и были похожи на охотников, обдумывающих, как лучше выследить дичь, теоретически подкованных уникальными методиками. Продумано все было прекрасно, силки были надежны и крепки, дичь непременно должна была в них забежать, но - на удивленно-разочарованных лицах подруг было написано, что она все-таки не забегала. И когда пауза затянулась настолько, что становилось ясно, что никто причин этого так и не понимает, я решила рассказать им про Антонину Трифоновну.
Она была машинисткой в отделе информации конторы, где я когда-то работала. Контора звалась институтом, некоторые сотрудницы этого института особенно не перетруждались, сновали по коридорам меньше с бумагами, больше с чайниками. С утра из стеклянного подъезда выбегали стаи женщин с пустыми сумками, а после обеда подтягивались по одной, тяжело груженные.
В отделе информации переводчицы тоже успевали многое, а в случае претензий начальства знали, что сказать. И если начальнику хотелось-таки выместить неудовлетворенность, под рукой всегда была она, машинистка Антонина Трифоновна.
Ей было тогда под сорок, она выглядела старше, но, все равно, видно было, что в молодости она была красива. Красивыми к тому времени остались только черные волнистые волосы и глаза, тоже черные. Остальная внешность была запущенная. Одеждой служили бабушкины самовязки и помятые брюки, фигура была маленькая, от таскания сумок чуть кособокая, глубокие морщины у рта, когда улыбалась - улыбку портил небрежно помещенный на самом видном месте металлический зуб. Улыбалась она, правда, редко, большей частью на лице ее было озабоченно-растерянное выражение.
И немудрено. Весь отдел собирал информацию - печатала ее она одна. Работы было много. День в неделю, по уговору с начальством, она печатала дома. И этот ее домашний день, в который она успевала сделать раза в два меньше, чем когда была на работе, и вызывал у начальника большое неудовольствие.
Вообще-то, все знающие переводчицы подсказывали Антонине Трифоновне, что то, что она делает дома, и есть где-то норма для машинистки, а на работе она сдуру вкалывает за двоих. Сами они в библиотечные дни, предназначенные для работы с отсутствующими в институте материалами редко доходили до библиотек, потому что, если покопаться, многое из якобы отсутствующего можно было найти-таки в своем фонде и потихоньку перевести на той же работе, благо время позволяло. Начальник об этом догадывался, но он не знал ни японского, ни даже английского, и когда переводчицы, пожимая плечами, болтали про сложность японских оригиналов и разрозненность источников, помалкивал и копил раздражение. С Антониной же Трифоновной все было проще, - сделано - не сделано, а если не сделано, то почему? Но главное было не в том, что с нее было проще спросить. Другая на ее месте, наверное, тоже сумела бы отчитываться о работе за все дни одинаково, Антонина же Трифоновна хитрить не умела. И если переводчицы всем своим гордым от знания экзотических языков обликом показывали, что работают много и плодотворно, то весь виноватый и готовый к раскаянью вид Антонины Трифоновны говорил о том, что она сознает, что работает недостаточно и выражает готовность и к выговорам и к порицаниям.
Антонина Трифоновна вышла замуж восемнадцати лет за тридцатипятилетнего биохимика. Она познакомилась с ним на популярной лекции в университете, а затащила ее туда увлекающаяся биологией подруга. Антонина Трифоновна оканчивала английскую школу, имела способности к языкам и собиралась на английское отделение филфака, а с подругой пошла за компанию. После лекции подруга начала задавать вопросы, а светловолосый и тихий, в круглых очках, биохимик вдумчиво отвечал. Антонина же Трифоновна крутила головой по сторонам, рассматривая висящие на стенах портреты, копна ее черных кудрявых волос переливалась под льющими в большое сводчатое окно солнечными лучами, и биохимик делал в объяснении паузы, сбивался и пригласил их обеих на свой факультатив. Подруга пошла, и через год поступила на биофак, а Антонина Трифоновна через год родила сына. Следом появилась дочка, а потом, когда дети чуть подросли, и она все-таки собралась на филфак, случился инсульт со свекровью, и учиться Антонине Трифоновне опять не пришлось.
Свекровь, церемонная и интеллигентная, смотрела на снующую в замызганном халате между нею и детьми Антонину Трифоновну, сокрушалась и говорила: "Скорее бы мне тебя развязать!" Антонина Трифоновна бросала в ведро половую тряпку, подбоченивалась, подходила к свекрови и начинала громко возмущаться: "Ну, как же вам не стыдно, ну, зачем вы мне все это говорите, ну, неужели же я...?"
Антонина Трифоновна, действительно, и в мыслях не имела, что жизнь ее могла сложиться как-то иначе. Ее подруга училась в аспирантуре, другие знакомые тоже все к чему-то стремились; одна - инженер - все меняла работы в поисках той, которая бы ее удовлетворяла, другая - филолог, в четвертый раз выходила замуж, стремясь к более совершенной личной жизни. У всех были запросы и требования. Антонина же Трифоновна всех заходящих в гости подруг выслушивала, ахала, охала и всей душой проникалась их помыслами, а когда подруги уходили, принималась скорее наверстывать упущенное в разговорах время - достирывать, доглаживать, и не успевала подумать по аналогии, а есть ли все-таки что-то, что хотела бы получить от жизни она. Когда ее приятельницы пытались намекнуть ей, что она хоронит себя, просиживая лучшие годы с парализованной старухой, она, широко открыв глаза спрашивала: "А что же можно сделать?", и приятельницы, в глубине души знавшие, что бы сделали они, отводили взгляд и не умели ей как должно ответить.
Детей своих Антонина Трифоновна обожала. Когда они были совсем маленькие, она их поминутно целовала и то и дело просила свекровь смотреть и умиляться. "Забалуешь!" - с улыбкой предостерегала свекровь. "Ага..." сразу грустно соглашалась Антонина Трифоновна, а через секунду опять кричала: "Ну, посмотрите же, как он морщит лобик!"
Капризам детей она потакала. Они никак не могли успокоиться перед сном и бегали по очереди то пить, то на горшок или обращались к ней с вовсе не актуальными вопросами и предложениями, и даже интересный фильм перед сном она могла смотреть лишь урывками. Но она не раздражалась и, забыв про фильм, изумленно ахала и втихаря шептала мужу: "Ты подумай только, чего выдумали, лишь бы не спать!" Глаза ее сияли от восхищения их изобретательностью, она шла на цыпочках к их комнате подслушать, что еще они там замышляют, а когда они ее обнаруживали, то начинали визжать от восторга с такой силой, что, нарушая все режимы, бог знает когда успокаивались.
