Елена Муравьева - Глупости зрелого возраста

С оглядкой ли на будущие подвиги, или в угоду нынешней депрессивной слабости, но в необъявленной войне между отделом продаж и директором, Генрих принял сторону Рубаняка. Так же, как главный редактор, Иван Ильин.

…

— Что вы на это скажете, Иван Павлович? — Рубаняк обратился к главному редактору.

— Можно, конечно, обойтись и без фотографа… — уныло протянул Ильин. Как всегда он готов был довольствоваться малым.

…

Ильин — младший из троицы. Ему 54 года. Он лысоват, вяловат, исполнителен. Женат, но живет с супругой раздельно. Неопределенность семейного положения лишает Ивана четких жизненных ориентиров. Он явно не прочь подцепить кого-то, но побаивается, что это станет известно жене и окончательно разрушит брак.

Иван сильно отличается от Севы и Генриха. Он человек совсем иной породы. Рубаняк всю жизнь в начальниках, на виду, привык и умеет подать себя. Генрих — не любитель демонстраций, себя на показ не выставляет, но цену себе знает и цена эта высокая. А у Ильина явно хронические проблемы с самооценкой. В непривычной для него роли руководителя — в главных редакторах Иван всего пару месяцев — комплексы только усугубились. Поэтому Иван скован и опасается делать резкие движения. Он так и сказал, отвел ее в сторонку и тихо признался: «Я бы поддержал вас, но против Севы не пойду. Извините».

…

— Вы сами, Иван Павлович, что предложите? — Рубаняк в своем репертуаре. Любит, когда подчиненные самостоятельно пилят сук, на котором сидят.

— Ничего, — буркнул Ильин. — Мы и так уже минимизировали все статьи бюджета.

…

«Если бы я могла, то кого из них выбрала?» — задала себе в сотый или тысячный раз Ира. И снова признала: «Никого. Это не мои люди».

Когда она пришла в издательство ситуация виделась несколько иной. Стоило узнать, что в конторе работает три холостяка всего на пару лет ее старше, как сердце от радости чуть не выпрыгнуло из груди. Это был шанс! Долгожданный шанс, о котором Ира так долго и настойчиво мечтала.

Редакционные кумушки доложили: все потенциальные женихи свободны. Даже Сева — самый бойкий из троицы — на сегодняшний день пребывал в одиночестве. Ира ликовала. Наконец-то судьба привела ее в нужное время и в нужное место.

О том, что у судьбы переменчивый нрав, Ира вспомнила очень скоро. Дни складывались в недели, а в жизни ничего не менялось. Сева, Генрих и Иван не предпринимали шагов к сближению. Сама она тоже проявлять активность не решалась.

— Почему? — злилась Люба.

— Не могу же я на виду у всех приставать к мужикам, — призналась Ира.

— Пока ты выпендриваешься, нашего директора уведут, — подруга «болела» за Севу и оправданий не принимала. — Хватит ныть и разводить сиропы. Быстро подбивай клинья к Рубаняку или как там его. Он — самый лакомый кусок. Шевелись, а то так и останешься у разбитого корыта. Ты что не можешь поулыбаться немножко? Или устроить так, чтобы он подвез тебя домой?

— Не могу.

Ни о каких улыбках и совместных поездках с Севой не могло быть и речи. Рубаняк был симпатичный и по большому счету даже приятный мужик. Но они увлеклись, заигрались в войнушку и теперь волей-неволей превратились в противников.

— Ты сама же во всем виновата, — Изумлялась чужой несообразительности Люба. — Лезешь на рожон. Надо быть умнее, деликатнее, гибче.

Надо, соглашалась Ира, и по-прежнему задирала Севу. Ее безмерно бесили спесивые замашки директора и надменная снисходительность, с которой он обращался ко всем без исключения сотрудникам. К ней в том числе.

Впрочем, стоило признать: в своем высокомерии Сева был органичен. Глядя на ровную спину, важную походку, отточенные жесты Ира часто думала: «Конечно, ему хорошо, у него всегда были деньги и должности, он не прожил такую жизнь как я…». Ее недавно отстроенная самооценка не выдерживала сравнения с закаленной в карьерных боях, получившей давнее общественное признание, уверенностью в себе Севы. Разница потенциалов была существенной и больно била по самолюбию.

Ситуацию усугублял еще один момент. Никогда прежде Ире не доводилось работать в столь богатых интерьерах. На прежних местах в небольших и небогатых компаниях сотрудников не обременяли излишним комфортом. Поэтому высокие потолки, мраморные лестницы и дубовые панели месяца два казались ей чем-то запредельным. Сева же со своими барскими замашками прекрасно вписывался в «пошлую роскошь» и уже за это заслуживал отдельной классовой неприязни.

Странно с Дианой, у которой была своя фирма, шикарная квартира, три автомобиля, Ира почти не ощущала отличий в социальном положении. Динка была своя любимая, необходимая, ее деньги и их дружба существовали в разных измерениях и не мешали друг другу. С Рубаняком Ира никогда не забывала, что недавно, как чертик из табакерки выскочила «из грязи в князи», что в руководителях без году неделя, что …в общем в голову лезли разные глупости, так или иначе, утверждая понимание: она этому мужчине неровня.

— Конечно, неровня, — соглашалась Люба. — Ты, Ирка, позерша, работаешь на публику, а твой директор — настоящий кремень и таких, как ты на завтрак десятками лопает. Поэтому не воюй с ним, а кокетничай. Как ни мал шанс подцепить такого мужика, а попробовать стоит.

— Нет, Рубаняк — не мой фасончик. Я на его спесивую рожу даже смотреть не хочу.

— Тогда, сконцентрируйся на Сологубе, — командовала Люба. — Говорят, из вдовцов, получаются хорошие мужья. Во всяком случае, бухгалтер, судя по твоим рассказам, производит хорошее впечатление и кажется порядочным человеком. — Грустная история Генриха произвела на подругу впечатление.

— Он не мой, — поправила Ира и подумала: к сожалению.

Полное достоинства поведение Сологуба заслуживало искреннего восхищения. Генрих никогда не кричал, не оправдывался, не нападал. Он умел, не обижая, настоять на своем. Мог извиниться, не разбирая чинов, если был не прав. Одно плохо. Общаться с Сологубом было сущей мукой. Он обходился минимумом слов, редко задавал вопросы, не вступал в споры, и едва тема беседы исчерпывала себя, с очевидным облегчением поворачивался и уходит или возвращался к своим занятиям.

Единственный раз Ире довелось увидеть Генриха сердитым. Как-то в бухгалтерию заглянула экономистка из строительного департамента и с милой непосредственностью охотницы за обручальным кольцом объявила:

— Я вам пирожков принесла. Сама испекла.

Полная румяной выпечки тарелка заняла место на столе Сологуба. Дурманящий запах сдобы наполнил помещение. Не ожидая повторного приглашения, народ потянулся за угощением. Генрих, не отрывая взгляд от компьютера, уронил:

— Спасибо, но уберите еду с моего стола!

Резкий тон смутил экономистку, она замешкалась, пробормотала:

— Вкусные …с мясом…

Конец фразы утонул в грохоте. Сологуб резким движением сбросил тарелку в стоящую на полу урну.

— Это не столовая.

Позже Марина Львовна сочла нужным объяснить выходку своего шефа:

— Вы не думайте, Ирочка, Генрих Романович, человек воспитанный, тактичный. С нами он себе подобного никогда не позволяет. Эта баба его просто достала. Ходит и ходит, кормит нас пирогами, а себя пустыми надеждами. Генрих бесится, когда к нему подбивают клинья. Тем более в вашем присутствии.

— Я то тут при чем? — деланно удивилась Ира.

Она иногда задумывалась: интересно, как к ней относится Генрих? Он всегда был настроен ровно, спокойно, сдержанно и отстраненно. Ни шагу за официальный формат отношений. Ни лишней улыбки, ни слова попусту. Все по делу, на дистанции, конкретно и сухо. Однако вездесущая и всезнающая Марина Львовна считала, что это лишь поза. На самом деле Сологуб благоволит Ире.

— Я уверена, с вашими пирожками он бы так не поступил.

— С пирожками или со мной? — пришлось уточнить. Экономистка потом весь день ходила с красными глазами. Видно, наплакалась всласть.

— С вами. Я ведь Генриха много лет знаю и вижу, как он меняется, стоит вам появиться. Нет, я уверена, он вам симпатизирует, определенно симпатизирует. Кстати, я слышала, что он сказал вам, когда мы праздновали Новый Год.

На корпоративную вечеринку Ира явилась во всей красе. И, конечно, отхватила массу комплиментов. Не выдержал даже великий молчальник. Сологуб подошел к ней и, скривившись, будто от зубной боли, выдавил:

— На вас приятно смотреть.

Ира тогда хмыкнула про себя: если это комплимент, то, что тогда вырванное на жестоком допросе признание?

Марина Львовна продолжила мысль:

— Он хороший человек. Жаль, что у вас ничего не получится. Слишком вы разные.

С этим трудно было поспорить. Лед и пламя — разные стихии.

…

— Мало ли кто и что там сказал, — Любочка искренне хотела Ире добра. — Ты у меня красавица, каких поискать. А Генрих просто должен дозреть. Помяни мое слово, он себя еще покажет.