— Значит, в Японии не хотят, чтобы иностранцы становились японцами?
— Вовсе нет. Просто получить гражданство очень трудно. И некоторым приходится оставаться иммигрантами, хотя уже второе или третье поколение их семьи живет в Японии.
Не удовлетворившись этим ответом, Цубаки заметила:
— Как странно. Для меня Юмико настоящая японка.
— Для тебя национальность подруги не имеет никакого значения, — сказала жена моего сына. — Главное — ваша с Юмико дружба.
После ужина Цубаки, по настоянию матери, отправилась в ванную.
Нацуко с моим сыном продолжили разговор об иммигрантах. Фуюки, ее младший брат, внимательно их слушает.
— Папа, а сколько в Японии дзайниши с корейским гражданством? — спрашивает Нацуко.
— Думаю, около шестисот пятидесяти тысяч.
— Так много?
— Да.
— И ведь они все потомки людей, которых привезли в Японию во время колонизации для выполнения грубой физической работы?
— Это не совсем так, Нацуко, — отвечает мой сын, поразмыслив. — Недавно я прочел в одной книге, что после войны японское правительство отослало большую часть этих людей обратно в Корею.
Я смотрю на сына. В первый раз слышу, как он рассуждает на эту тему.
— Корейские дзайниши — это скорее потомки тех, кто сам перебрался в Японию в период колонизации.
Вспоминаю рассказ госпожи Ким.
— Некоторые приехали в Японию без документов сразу после войны или после корейской революции и жили здесь незаконно.
— Вот как? — удивляется Нацуко.
«Незаконно?» Слово это болью разошлось по моему телу. Перед глазами встают лица матери и ее брата. Они потеряли работу, родину, свободу. В чужой стране их ждала нищенская жизнь.
— Почему же эти люди, — спрашивает Нацуко, — носят японские фамилии, ведь колонизация уже давно закончилась? Неужели чтобы избежать дискриминации?
— К сожалению, это так, — отвечает мой сын с мрачным выражением лица.
Тут в разговор вступает Фуюки:
— Это нехорошо.
— Что нехорошо? — спрашивает Нацуко. — Скрывать свое происхождение?
— Наоборот, — отвечает Фуюки. — Нехорошо поступают японцы. Иммигранты у нас не могут называться настоящими фамилиями.
— Ты прав, Фуюки, — говорит мой сын.
Внуки расходятся по своим комнатам делать уроки. Мой сын разворачивает газету и принимается читать. «Интересно, есть ли в газете статьи про эксгумацию на дамбе Аракава?» — думаю я. Но не решаюсь задать этот вопрос сыну. Открываю журнал и начинаю рассеянно перелистывать страницы. Наблюдаю за сыном. Он даже не смотрит в мою сторону. Минуту спустя я говорю ему нерешительно:
— Знаешь, Юкио…
— Что? — отзывается он, не поднимая взгляда.
Я замолкаю. Юкио посмотрел на меня поверх очков.
— Ты… — продолжаю я, запинаясь, — ты помнишь, что моя мать и мой дядя погибли во время дайшинсай в Канто?
— Разумеется. Я как раз вспомнил о них.
«Что? Вспомнил о них? Что он имеет в виду?»
— Ведь сегодня годовщина землетрясения, не так ли? — добавляет он.
— Да…
— Вчера я слышал по радио, что эксгумация корейских захоронений состоится на этой неделе неподалеку от дамбы Аракава. Тебе что-нибудь известно об этом?
Я не знаю, что ответить. Руки и ноги холодеют. Но я стараюсь не выдавать своего волнения и коротко отвечаю:
— Нет.
Мой сын кладет на стол газету и очки и рассказывает, что он слышал по радио. Я рассеянно его слушаю. Снова вспоминаю госпожу Ким.
— Ясно, что вся эта история никак не связана с гибелью твоих близких, — говорит он. — Я все думаю, что нужно сделать им могильные плиты.
— Могильные плиты? — удивленно переспрашиваю я.
— Да. Даже спустя пятьдесят девять лет не поздно начать молиться за упокой их души, как это сейчас пытаются сделать корейцы.
Я говорю:
— Твой отец предлагал мне то же самое, и я отказалась.
— Но почему?
— Я никогда не смогу забыть о горе, которое пережила, потеряв семью. Землетрясение принесло мне слишком много страданий. Тогда мне было всего двенадцать лет. Если я увижу могильные плиты, горе мое станет еще невыносимее, чем прежде.
— Понимаю, — соглашается мой сын. — На самом деле это была идея Шизуко. Ты же знаешь, ее родители погибли во время бомбардировок Иокогамы.
Мы молчим. Потом он снова берет газету и очки.
— Дорогой, ты мне не поможешь? — зовет его из кухни Шизуко.
— Подожди! — отвечает он. — Сейчас приду.
Юкио встает и спрашивает:
— Почему ты сегодня вспомнила про свою мать и ее брата? Ты хотела мне что-то рассказать?
— Нет, ничего, — отвечаю я.
И он уходит на кухню.
* * *
— Стой! — раздался позади меня грубый мужской голос. Чувствую, как в спину уперлось что-то жесткое, вроде палки. Не успеваю я обернуться, как человек тот говорит:
— Руки вверх!
От страха кровь холодеет в жилах. «У него револьвер!» Я поднимаю руки.
— То-то, а теперь шагом марш.
Я осторожно иду вперед.
— Живее! — кричит он. — Все тебя ждут!
«Все? Кто это — все?» Наконец мы оказываемся на плотине. На берегу реки вырыта огромная яма, вокруг нее собралась толпа людей.
— Нет, нет! — кричу я.
Человек толкает меня вперед:
— Спускайся! Твоя мать уже там.
«Мама уже там?» И я кричу изо всех сил:
— Мама!
Кто-то в толпе машет мне рукой. «Должно быть, мама». Бегом я спускаюсь по откосу дамбы. Тот человек кричит мне вслед:
— Стой, а не то буду стрелять!
Но я не останавливаюсь и продолжаю бежать. Раздается выстрел. Вдруг мое тело становится невесомым и поднимается в небо. «Я лечу!» С высоты яма кажется совсем маленькой. Раскинув руки в стороны, я кружу над толпой. Ищу маму.
— На помощь!
Теперь все тянут ко мне руки. Спускаюсь ниже. Кто-то хватает меня за запястья, кто-то другой за ноги. Я пытаюсь вырваться. Прямо подо мной — дно ямы. Мне страшно.
— Отпустите меня!
Просыпаюсь посреди ночи. Сначала не могу понять, что происходит: «Где я? В яме?» Постепенно глаза привыкают к темноте. Смотрю на занавески, часы, настенный календарь. Сделав несколько глубоких вдохов, встаю с кровати. Выдвигаю ящик комода и достаю мамин дневник. Сажусь на кровать и так сижу, не шевелясь, пока не начинает брезжить рассвет.
* * *
Входная дверь не заперта.
— Добрый день, госпожа Ким! — окликаю я. — Вы дома?
Из дальней комнаты доносится голос:
— Входите!
Она дома. Увидев меня, госпожа Ким воскликнула:
— Ну и сюрприз! Проходите.
Она сидит за низким столиком с карандашом в руке. Перед ней разложены листки бумаги с цифрами. По полу разбросаны игрушки.
— Я помешала? — спрашиваю я.
— Вовсе нет. Наоборот, я очень рада видеть вас снова. Я все жалела, что в прошлый раз не оставила вам свой номер телефона.
Отодвинув игрушки в сторону, она дала мне дзабутон и сказала:
— Эти подарки прислал мой старший сын, чтобы я раздала их соседским детям. Смотрите. Дети разные. Всем угодить нелегко. И я решила провести лотерею. Это избавит меня от обязанности выбирать подарок для каждого ребенка.
— Вы правильно поступили, — говорю я.
Госпожа Ким приносит мне чашку чая и продолжает рассказывать о своих сыновьях и внуках, которые приедут в Японию на зимние каникулы.
— Вчера моя внучка, ей десять лет, пела мне по телефону корейскую песню. Это было чудесно. Она говорит по-английски, по-испански и немного знает корейский. Ее мать мексиканка… Когда умер мой муж, младший сын предлагал мне переехать к ним, но я отказалась. Здесь мне хорошо — с соотечественниками, да и с японцами тоже…
Госпожа Ким замолчала и посмотрела на меня:
— Вы неважно выглядите. Случайно, не заболели?
— Нет. Я плохо спала ночью, вот и все, — отвечаю я. — На самом деле я пришла, чтобы попросить вас об одной услуге…
— Просите о чем угодно! — улыбнулась она. — Надеюсь, смогу вам помочь.
Я вынимаю из сумки мамин дневник и кладу его на стол. Госпожа Ким с любопытством разглядывает обложку, на которой ничего не написано.
— Что это? Такую бумагу выпускали до войны, — замечает она.
— Это дневник, который дала мне мама перед смертью.
— Дневник вашей мамы? — удивляется она.
— Да. Вы можете прочесть его?
— Прочесть его? Но зачем?
Госпожа Ким надевает очки снова склоняется над тетрадью и, открыв первую страницу, ахает:
— Ваша мама была кореянкой!
Она смотрит на меня с удивлением. Я киваю. Мгновение спустя госпожа Ким спрашивает:
— Значит, вы тоже кореянка?
— По крайней мере, наполовину, — отвечаю я.
— Наполовину? Ваш отец был японцем?
— Не знаю.
— Не знаете? Как же так?
— Родители не были женаты. Мама никогда не рассказывала об отце.
Я молчу. Боюсь услышать ее ответ. В прошлый раз я не сказала правды. Госпожа Ким долго, не отрываясь, смотрит на первую страницу дневника. Мне кажется, она не читает. Должно быть, о чем-то думает. Я опускаю глаза.
