— Йеп. Ищу.
Молчание в трубке. Вандерпут не сводил глаз с телефона и машинально водил помазком по щеке.
— Приходи, потолкуем.
Леонс назначил мне встречу ближе к вечеру. Я повесил трубку.
— Что он сказал? Что он сказал? — заверещал Вандерпут.
— Ничего.
— А обо мне не спрашивал?
— Нет.
Старик, со своими спущенными подтяжками, понуро поплелся прочь. Я оделся и в пять часов уже взбегал по лестнице дома дешевых меблирашек на улице Вольне. Мне не встретилось ни одного человека, только иногда из-за дверей слышался шум текущей из крана воды. Я постучал в дверь на третьем этаже.
— Входи!
Первое, что я увидел, — это девушка, которая одевалась, сидя в кресле. Она даже не повернула головы и продолжала натягивать чулки. Леонс сидел на диване в пальто с поднятым воротником и в шляпе и курил. Комната выглядела необжитой. Даже постель на диване была нетронутой. Синие шторы задернуты, на полу синий палас, вазы пустые, на туалетном столике единственный лично приобретенный жильцом предмет — большая пепельница из «Галери Лафайет». Над зеркалом горела лампочка без абажура. Я сел в другое кресло и стал молча ждать. Девушка надела платье, застегнула молнию, взяла свою сумочку и спросила Леонса:
— Сигаретки не будет?
— Держи.
Она взяла сигарету, закурила, сказала: «До свидания, приятного вечера», — и, помахивая сумочкой, вышла.
— Ну вот, — сказал Леонс. — Прости, что принимаю тебя тут, но у меня нет постоянного жилья. Всему свое время… Когда-нибудь, глядишь, будет и свой дом.
Он засмеялся — я узнал его веселые глаза с прищуром и разбросанные по всей физиономии веснушки.
— До чего же я рад тебя видеть! Как там наш старикан? Все такой же скрюченный?
— В его возрасте люди обычно уже не меняются.
— А ты? Ты-то изменился?
Я пожал плечами.
— Так оно в жизни всегда и бывает, — сказал Леонс. — Мы все хотим, но не знаем как.
Он затянулся, откинул голову и медленно выдохнул дым, искоса глядя на меня.
— У меня тоже чахотка, — сказал он вдруг без всякого перехода. — Я проверился после смерти Жозетты. Но не в такой стадии. Меня лечит потрясный врач. Надо еще съездить в горы, но это не так срочно. Горы никуда не убегут.
Он вытащил из бумажника фотографию, посмотрел на нее и улыбнулся, потом протянул мне:
— Узнаешь?
На снимке была высокая, залитая ярким солнцем гора, одиночный пик с уходящей за облака снежной вершиной. Килиманджаро. Картинка успела сильно помяться.
— Помню, как же, — сказал я. — Это в Африке. Мы оба засмеялись. Было так здорово, что мы опять вместе. Леонс бережно уложил картинку назад в бумажник.
— Я не передумал, — сказал он. — А ты?
Я дернул плечом:
— Всегда готов.
— Ну, тогда слушай…
И он стал рассказывать отрывисто, будто отдавая приказания:
— Все просто. Помнишь, как мы тырили пальто в раздевалках и смывались? Так вот, это примерно то же самое. Правда, побольше риска. Но если все сделать быстро… Инкассаторы и водители не обороняются — им мало платят, и это у них вроде забастовки.
Леонс увлекся, распалился, тряс выбивающейся из-под шляпы шевелюрой. Он нисколько не изменился. Остался таким, каким я его всегда знал: с почерневшими зубами, сгорбленными плечами, в одежде не по размеру.
— Только мне нужны не франки, а доллары. Это, конечно, труднее. Но я постараюсь разузнать. И потом, мы же помозговитее других, верно? Доллары — это свобода. На них можно что хочешь купить, куда хочешь поехать, и все тебя уважают. Сегодня это единственная надежная вещь. Ну и…
Он помолчал, уставившись на сигарету.
— Это не только ради денег…
— А ради чего же еще? — удивился я.
Леонс неопределенно махнул рукой в сторону окна:
— Чтоб им всем доказать…
Я его понял. Мы по-прежнему понимали друг друга с полуслова. Но все же я спросил:
— А не поймают нас?
Леонс засмеялся:
— Много ты видел, чтоб кого-нибудь поймали? Да и все равно скоро будет война, все спишется. — Он тряхнул головой. — То ли с русскими, то ли с американцами, кто их знает. Все эти разборки — смех один, а?
— Ага.
— Говорю тебе, люди с ума посходили, нечего на них оглядываться. В такое время можно делать что хочешь. Бери, что плохо лежит, и деру! Купим себе ромовую плантацию на Ямайке или еще что-нибудь. А если погорим, так хоть будем знать за что. Все лучше, чем когда тебе на голову сбросят какую-нибудь дрянь. У них, мерзавцев, у всех теперь есть атомная бомба.
Он нахмурился и посмотрел на меня в упор:
— Ну, ты в принципе согласен или нет? А то я подыщу кого-нибудь другого. Охотников хоть отбавляй.
— Да я согласен. Это я так говорю… Надо же все предусмотреть.
— Ну ладно. Я утром виделся с Крысенком, он говорит, если ты пойдешь, то и он тоже. Нужен еще человек, но я как раз знаю одного неслабого парня, американца, настоящего киллера, как в кино.
— Не может быть!
— Да-да. Он слинял из Америки, потому что он там засыпался и его ищут за убийство. Он под чужим именем записался в армию и попал с оккупационными войсками в Германию. Пооккупировал там, пооккупировал, а год назад сбежал и приехал в Париж. Я достал ему фальшивые бумаги и иногда немножко помогаю, потому что у него ни денег, ни работы. Зовут его Джонни Слайвен. Пошли со мной завтра утром, я тебя познакомлю. Я с ним об этом деле еще не разговаривал, но уверен, что он согласится. У тебя небось сейчас ни гроша?
— Есть такое дело.
Леонс вытащил из кармана пальто пачку купюр и бросил на диван:
— Бери. Это я грабанул тотализатор на улице Шарон. Не читал в газетах?
— Нет.
— А жаль. Хорошо написали. Погоди, у меня где-то был номер.
Он порылся в карманах.
— Нет, не нашел. В общем, там у стойки было человек десять посетителей. Я прошел прямо в кассу. Никто мне и слова не сказал. Хотя я был один и по виду на взрослого никак не тяну. Никакой солидности. Мне моих восемнадцати и то не дашь.
Из дома мы вышли вместе. Перед дверью, заложив руки за спину, прохаживался взад-вперед какой-то тощий дылда. Наверно, ждал Леонса — едва мы вышли, так к нему и бросился:
— Вот наконец и вы! А то я уж забеспокоился. Подумал, может, тут есть другой выход и вы меня бросили.
Он хохотнул по-лошадиному, обнажая крупные желтые зубы.
— После всего, что мне пришлось испытать в Будапеште, я, знаете ли, стал всего бояться.
— Знакомься, это Рапсодия, — сказал Леонс тоном собственника.
Тощий снял шляпу и с угодливой улыбкой отвесил несколько мелких поклонов.
— По-настоящему меня, конечно, зовут иначе. Но я ничего, я согласен. Пусть так. Смешная шутка, и нет риска засветиться.
На нем была грязная рубаха, потрепанное черное пальто, похоже, он несколько ночей провел на улице.
— Рапсодия — врач, — сказал Леонс. — Это он меня лечит.
— Застегнитесь, — сказал этот врач, — ветер холодный, хоть и кажется, что тепло. Может, зайдем куда-нибудь выпить для согрева? Очень рекомендуется.
Он сжал мою руку и боязливо оглянулся по сторонам:
— Я не только врач, но и ученый с именем. У меня был свой научный институт в Будапеште. Мне уже светила Нобелевская премия, как вдруг пришли большевики. Не знаю, известно ли вам…
Он тревожно переводил взгляд с меня на Леонса и обратно и все еще держал шляпу в руке.
— Но ваш друг, месье, — великий человек, великий и благородный! В этой стране я остался без средств и никого не знаю. А он меня приютил, накормил, напоил… Настоящий филантроп! Что бы я без него делал! Я политический беженец. У меня есть свои убеждения, я за свободу. Он помог мне развернуть лабораторию и продолжить исследования. Великий человек!
Он все бегал вокруг меня со шляпой в руке и тревожно заглядывал в глаза:
— Я сделал сногсшибательные открытия в области лечения туберкулеза. У меня при себе, в кармане, дипломы и газетные вырезки, которые доказывают…
— Знаешь, — вмешался Леонс, — Рапсодия очень знаменит у себя на родине.
— Я подвергался преследованиям из-за своих политических взглядов, — сказал венгр. — Был вынужден оставить в Будапеште, во власти врагов, жену и четверых детей. Пожертвовать всем ради того, чтоб продолжать свою работу. Вот посмотрите, что пишут в газетах…
Он очень старался понравиться мне, завоевать мое доверие, — видимо, понимал, что я близкий друг Леонса и могу настроить его как угодно. Наконец он вытащил из кармана свернутые газеты и протянул мне. Действительно, на первой полосе красовалась его фотография, однако статья была написана по-венгерски и с таким же успехом могла рассказывать о том, что он кого-то убил.
— На моем счету несколько чудесных исцелений, — чуть не плача, прибавил Рапсодия.
А я сказал Леонсу:
— Может, напрасно ты доверил свое лечение этому типу?
