— Может, напрасно ты доверил свое лечение этому типу?
Леонс недовольно пожал плечами:
— Ладно тебе, нельзя же никому не верить.
Мы договорились встретиться назавтра в полдень, чтобы Леонс познакомил меня с Джонни Слайвеном.
Слайвен сидел на кровати и ел черешню. В штанах с подтяжками, распахнутой белой рубахе без ворота, открывавшей толстую короткую шею. У него было круглое лицо, маленькие пухлые губы, во рту блестел золотой зуб. Из-за того, что глазки, губы и особенно нос были такие мелкие, лицо казалось шире и жирнее, чем на самом деле. Весенний ветерок, поддувавший из открытой балконной двери, лохматил тонкие светлые волосы Слайвена, он приглаживал их обеими руками, но получалось довольно неуклюже — руки казались коротковатыми для всего, что бы он ими ни делал. Он сидел, ел ягоды и выплевывал косточки через балкон. Из комнаты открывался прекрасный вид: Сена, плывущие по ней баржи, собор Парижской Богоматери на фоне неба. Поросячьи глазки Слайвена мечтательно глядели в пространство, а мясистые губы ритмично метали косточки на головы прохожих. Леонс, засунув руки в карманы расстегнутого пальто и скрестив ноги, прислонился к стенке около балкона и смотрел в упор на Слайвена. Я сидел на стуле рядом с Крысенком, который непрерывно грыз ногти и почтительно разглядывал Слайвена. Было три часа дня, мы пришли в два и целый час дожидались Слайвена — он ходил обедать в какое-то кафе на набережных. И вот он вернулся с фунтовым пакетом черешни, уселся на кровать и принялся поедать ее, любуясь видом и поблескивая своим дурацким золотым зубом. На груди у него висел на специальном ремне здоровенный немецкий маузер в зеленой клеенчатой американской кобуре.
— Тут в соседней комнате, — сказал Слайвен, — живет девчонка лет двадцати. Учится на художника.
— Это она сама тебе сказала? — спросил Леонс. — Может, ты тоже ей сказал, кто ты такой?
— Ну да, сказал.
— Так и сказал: я Джонни Слайвен, меня разыскивает полиция за несколько убийств, я завербовался в американскую армию под чужим именем, попал в Германию, дезертировал оттуда, приехал в Париж, снял комнату с красивым видом и вот уже год торчу здесь, ни черта не делаю и смотрю в окошко?
Слайвен выплюнул еще одну косточку.
— Ну да, сказал все как есть: меня зовут Стивенс, я из Нью-Йорка, приехал в Париж подучить язык и интересуюсь живописью.
— Чем-чем?
— Живописью. Она обещала давать мне уроки. — Он подмигнул нам. — Что вы скажете, ребятки, если в один прекрасный день увидите, как Джонни Слайвен расположился на берегу речки и малюет пейзаж?
Он затрясся в беззвучном смехе. Маузер подпрыгивал между жирных грудей. Мы смотрели на него, разинув рты.
— Слайвен! — в ужасе воскликнул Леонс. Слайвен прикончил черешню, вытер губы и руки пустым пакетом, скомкал его и выкинул на улицу.
— Чудная страна! — сказал он. — Эта девчонка — просто шлюха. А гостиница приличная, и люди в ней живут приличные, вот я, например, Джонни Слайвен. — Он показал золотой зуб. — Куча туристов, старых дам с кружевными воротничками. И эта девка каждый божий день принимает у себя негра, настоящего негра, он, видишь ли, тоже художник, а все вокруг считают, что это нормально, ее не выставляют за дверь, ничего такого. И главное, негр тоже считает, что это нормально!
— Слайвен! — взмолился Леонс.
Слайвен достал прямо из кармана сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся и на секунду застыл, раскрыв полную дыма пасть, а на губах его дрейфовала улыбка с золотым поплавком. Он обвел нас взглядом маленьких голубых глазок.
— Кто-нибудь из вас пробовал… — он сделал усилие, чтобы правильно выговорить: — Пуй-и-Фюис-се двадцать девятого года?
— Слайвен, — сказал Леонс, — ты с нами или нет?
Новый порыв ветра растрепал герань в горшках на балконе и волосы Слайвена, тот пригладил их и сказал:
— На набережных, как ни пойдешь, всегда полно мужиков с удочками. Они никогда ничего не ловят. Рыба приплывает, съедает наживку и плывет себе дальше. А мужик нацепляет на крючок новую порцию и снова забрасывает удочку. Кто-нибудь может мне сказать, зачем они это делают?
— Может, их наняли кормить рыбу, — сказал Крысенок.
— Я только однажды видел, как кто-то что-то поймал. Старикан с крахмальным воротничком, в соломенной шляпе. Туфли и носки он снял — была весна. Я стоял и пялился на него добрых два часа, пока наконец не клюнула рыбка. Он снял ее с крючка и стал разглядывать. Прямо в глаза ей смотрел. А потом засмеялся и швырнул ее обратно в реку. Кто-нибудь может мне сказать, зачем он это сделал?
— Может, рыба была тухлая, — сказал Крысенок. Слайвен курил, ветер сдувал дым ему в волосы.
— Да? — сказал он. — А что бы вы сказали, если б, к примеру, завтра увидели, как старина Джонни Слайвен стоит босиком, в соломенной шляпе, с удочкой и кормит рыбок?
Это было мучительно. Мы старались не смотреть друг на друга. Казалось, прямо у нас на глазах происходит уничтожение, кастрация человека. А сам он ни о чем не догадывается. Довольный, счастливый, улыбается.
— Да он пьяный, — с досадой сказал Леонс. — Слайвен, ты с нами или нет?
— Только если б я выловил рыбешку, пусть самую мелкую, — с расстановкой продолжал Слайвен, — я бы ее съел. Принес бы ее сюда, самолично поджарил на кухне и съел в одиночестве. И запил бутылочкой этого… — Он запнулся. — Пуй-и-Фюис-се. Потому что без него французская рыбка не того…
Крысенок протяжно свистнул:
— Если это называется американский гангстер… тушите свет!
А Леонс, прищурясь, сказал:
— Я как-то видел мультик, «Бык Фердинанд» называется. Там этот Фердинанд только с виду был бык, а внутри весь такой добренький, сладенький и больше всего на свете хотел сидеть на травке и нюхать цветочки… Вот так. — Он поманил нас. — Все, ребята, пошли.
Мы молча брели по набережной. Настроение было скверное, даже Крысенок приуныл. Зрелище мы увидели не из приятных. Леонс хмуро смотрел то на баржи, то на облака на синем небе над собором, то на полуголого бродягу, который сидел у самой воды на солнышке и почесывал покрытую татуировками грудь.
— Нет больше Джонни Слайвена, — буркнул он наконец. — Он не желает больше работать. Это он здесь нахватался. Еще немного — в коммунисты подастся, вот увидите. Бедная Франция! — Он сплюнул в воду. — Ну и ладно, без него обойдемся, сами не маленькие.
У него на примете был кто-то еще:
— Вы его знаете — Жюло, который у Мамиля работал. В общем, поглядим, время-то еще есть. Подождите немножко, я все улажу.
Я ждал. Вандерпут донимал меня вопросами, но я ничего не отвечал. Предпочитал не посвящать его в нашу затею, чтобы он снова не сбежал из города. Я бродил по квартире и все время натыкался на старика — он бегал за мной из комнаты в комнату, прижимая горячую грелку к животу.
— Вы что-то скрываете, — стонал он. — Чует мое сердце, мне несдобровать!
Он вытащил чемодан и стал напоказ собирать. Наваливал в него всякую пыльную дребедень, какие-то никому не нужные штуковины, которые звенели, скрипели и трещали, и говорил им:
— Мы уезжаем, друзья мои!
Каждый вечер я заходил на улицу Юшетт к старому трагику и приносил ему что-нибудь в подарок: утащенную из дома эмалевую табакерку, фрукты, цветы, — чтобы заручиться его покровительством. Ибо стоило мне взглянуть на это нелепое существо с размалеванной физиономией, одетое в пестрые тряпки и каждые полчаса меняющее личину — от Гамлета до Ландрю[15] с заходом в мадам Баттерфляй, — как меня охватывал суеверный ужас, мне казалось, что передо мной единственное божество, скроенное по человеческой мерке, единственное, соответствующее образу того мира, который я видел вокруг себя. Но однажды я пришел раньше обычного и застал полный переполох в доме. Девушки столпились в баре, подавленные, испуганные, некоторые плакали, только Дженни спокойно читала, сидя у матовой стеклянной перегородки. Я сразу понял: что-то стряслось. Все девушки были нормально одеты, и даже Саша надел приличный синий саржевый костюм — одно это говорило, насколько все серьезно. Он был похож на старого, облезлого, драчливого петуха посреди всполошенного курятника.
— Ничего-ничего, не падайте духом, мы еще поборемся! Лично я буду драться до последнего патрона! Королева-мать пошла в префектуру и наверняка добьется хотя бы продления, иначе знать ее больше не хочу! Я ей так и сказал: вернется с пустыми руками — я буду безжалостен! Без-жа-ло-стен! Ну а при самом худшем исходе я увезу вас в Южную Америку! Честное слово! Возьму с собой в турне всю труппу. И обещаю — нас везде ждет триумф! Там, как известно, не хватает женщин, и дела у нас пойдут еще лучше, чем здесь…
Громкие рыдания перекрывали голос старого шута, он старался изо всех сил, перебегал от одной девицы к другой, участливо пожимал им руки. Заметив меня, он бросился навстречу с распростертыми объятиями:
