– У меня есть только внешность, но за ней ничего существенного. Я посредственность.
– И каким же образом ты это определила?
– Ну, я просто смотрю на свое лицо... И ничего в нем не вижу.
– В зеркалах искать правду без толку. – Рита поднесла указательный палец к своему правому глазу: – Ее надо искать вот здесь.
Ди, по-прежнему стоя спиной к стене, чуть подалась ей навстречу, глаза в глаза, – и вот она промелькнула вновь, эта вспышка внутри нее, этот луч алмазного света, готовый прорваться наружу.
– Что ты видишь? – спросила Ди.
– Я вижу себя.
Этот ответ сперва озадачил Ди, потом она обиделась:
– Не лги мне.
Рита поймала ее руку:
– Да, я вижу себя, но без всех этих шрамов и старых болячек, которыми наградила меня шлюха-жизнь. – Она поиграла ее пальцами. – Я вижу актрису, которая ждет свою главную роль.
В лице Ди произошла перемена, словно дикая тварь убралась в свою конуру, а она осталась сама по себе – простая девчонка, немного растерянная и встревоженная.
– Ты пришла сюда с Джанин? – спросила Рита.
– Да, но... – Ди покраснела.
– Но вы не близкие подруги?
– Нет. – Она покачала головой с чрезвычайно серьезным видом.
В одной из кабинок шумно спустили воду, и кто-то с чувством сказал:
– Вот дерьмо!..
Рита провела большим пальцем по внутренней стороне ее запястья.
– Я хочу тебя поцеловать, – сказала она и придвинулась ближе; Ди обвила руками ее шею. Хлопнула дверь кабинки, два девичьих голоса зашлись хохотом, звуки которого гулко отразились от стен и бетонного свода. Ди это напрягло, но ненадолго, ибо Рита уже начала собирать с ее губ нектар – сладкую смесь из запахов текилы и зубной пасты. Рите понравилось, как она держит поцелуй, агрессивно работая языком, – дикая тварь пробудилась и начала выползать наружу. Мягко ее отстранив, Ди стянула свою майку. Груди ее были молочно-белыми, довольно крупными и высокими. Рита взяла их в ладони, приподняла и притянула друг к другу, так чтобы она могла одновременно поцеловать оба набухших розовых соска. Ди прошептала: «Боже...» – и запустила пальцы в Ритины волосы.
– Теперь давай ты! – сказала Ди настойчиво. – Я хочу взглянуть на тебя.
Рита выпрямилась, покатала сосок между пальцами и легонько его ущипнула.
– Не торопись, – сказала она. – Когда варишь сладкий сироп, надо дать ему покипеть, чтобы набрал аромат.
* * *
Джимми не стал подъезжать к воротам перед домом Борчарда, а оставил фургон в кустах близ лесной дороги, свернув с нее вскоре после того, как миновал развалюху, с прицепленной к стене мишенью. Выбравшись из кабины, он двигался не спеша, проверяя, куда ставит ногу. Под подошвами шуршали опавшие листья, сухие ветки норовили уцепиться за каблук. Освещая путь карманным фонариком, он прошел по дороге в обратную сторону до хижины, к которой еще пришлось продираться сквозь густые кусты. Он пнул, проверяя на прочность, гнилые доски и посветил фонарем внутрь через щель в перекошённой двери, разглядев кучу пожелтевших журналов, сломанный стул и пустой патронный ящик с неразборчивой маркировкой. Запах разложения, исходивший изнутри, был едва ощутим на фоне живого смолистого аромата елей. С удовлетворением отметив отсутствие мошкары, он присел на сырую ступеньку у входа, скрипнувшую под его тяжестью. Дряхлое строение позади него, казалось, издало слабый вздох. Интересно, для каких целей использовал эту хижину майор Борчард? Может, как место просветления и посвящения? Отправляли в нее какого-нибудь расистского щенка, который сидел тут, пока его не посещало видение Белокожего Джо Христа или городка Маумбад-Хайглиц, в котором на Гитлера впервые снизошла пророческая благодать. Или это было освященное место, примитивное убежище, в котором некогда скрывался одержимый Духом Свободы Боб Чэмпион, планируя свои ритуальные банковские ограбления и сочиняя мудрое назидание потомкам? А может, эта лачуга относилась к доборчардовской эпохе и была жилищем неуловимого и ужасного Ариезавра, прародителя тех благородных дикарей, чьи наскальные рисунки горящих крестов и распятых негров все еще встречаются в канализационных лабиринтах университетских городков Юга? Общение с Борчардом все больше убеждало его в том, что майор попался на собственную удочку и уже подтянул себя к берегу, готовясь к самовознесению на плаху, то есть к перемещению своей страждущей плоти в садок. Он называет себя выразителем философских идей, очищенных от каких бы то ни было намеков на расизм... Что за бред! Борчард сбился с пути в поисках своей истинной цели и предназначения. Он стал похож на человека, вообразившего, что сможет достичь Божественного Просветления, проглотив Библию, и теперь бурно испражняющегося библейскими цитатами – в первую очередь теми, которые сильнее всего на него подействовали... Пошел дождь, капли застучали по крыше лачуги, но густые еловые ветви над головой Джимми пока были надежным укрытием. Он прислушался к ночным звукам и кроме дождя уловил только далекое гудение автострады – оно шло фоном, отделенным от остальной реальности, подобно тому, как разделяются каналы звуковой дорожки на закадровом пространстве киноленты. Пора было идти к майору, чтобы сообщить ему неприятные новости, но Джимми еще не чувствовал себя готовым к этой встрече.
История пыталась затянуть его в себя, но он не поддавался. Только что произошел непредвиденный поворот сюжета, и, хотя такое случалось с большинством его историй, ему каждый раз было нелегко воспринять перемену. Это выглядело так, будто чья-то рука протянулась из ниоткуда и отклонила его героев с назначенного им пути. По его замыслу, историю должно было привести к развязке бегство Сьюзен с Аароном из дома полковника. Такой финал грешил некоторой незавершенностью, оставляя героев в «подвешенном состоянии», но именно к этому он и стремился – так оно больше походило на реальную жизнь. Но после того как Сьюзен вторично отвергла Аарона, все пошло вкривь и вкось. Теперь, когда она обманом завлекла сюда кузена, чтобы использовать его как инструмент при осуществлении своих планов, трудно было поверить, что после этого она сможет стать прежней Сьюзен, освободив свою совесть от груза лжи и предательства. Теряя остатки былой чистоты и невинности, она вставала на тропу циников, ведущую в ад; далее, по логике, следовали непродолжительные любовные связи, в которых она попытается вернуть то, что никогда бы не потеряла, не измени она своей природе, а завершится все это полной душевной деградацией, погружением в пучину порока и превращением этой женщины в падшую тварь, ненавистную самой себе. Что касается Аарона... для него все было кончено. Все его надежды погибли вместе с любовью, когда он, пошатываясь, вышел из спальни Сьюзен. Что еще он мог предпринять помимо бесславного ухода со сцены? На кого еще мог он излить всю силу своей ярости и разочарования, как не на чудовище, по вине которого его милая кузина опустилась до столь отвратительной лжи? Таков был его взгляд на вещи. Высказанное в письмах Сьюзен чувство показалось ему чистым и неподдельным, но при их встрече она не могла бы так резко изменить свое отношение к нему, если бы это отношение с самого начала не было притворством. Она была насквозь фальшива. Жалобы на полковника, прозрачные намеки – мол, избавившись от чудовища, они с Аароном могли бы без помех отдаться их взаимному чувству – все это были уловки, призванные разжечь его праведный гнев. Когда он это осознал, первым побуждением было выйти из игры, в которой ему отводилась жалкая роль инструмента; однако при виде того, какой ужасной трансформации подверглась ее личность, в нем вскипела злость неизмеримо большая той, на которую изначально рассчитывала Сьюзен, и эта злость была направлена против человека, погубившего ее душу.
Вот что владело его мыслями, когда, покинув спальню Сьюзен, он выплеснул энергию в ударе кулаком по двери, мимо которой в тот момент проходил. Дверь была притворена неплотно и от удара распахнулась настежь. Встряхивая рукой, чтобы унять боль, он оглядел комнату, оказавшуюся кабинетом полковника: большой ковер на полу, прочные стулья, обитая кожей кушетка, массивный письменный стол, коллекция оружия на стенах. Аарон несколько иначе представлял себе логово этого злобного монстра. Но когда он вошел внутрь, зажег свет и внимательно обследовал комнату, истинная сущность ее хозяина открылась ему во всей своей неприглядности. Если о характере человека можно судить по принадлежащим ему вещам, то этот характер был виден в нескольких парах начищенных до блеска ботинок, выстроившихся в стенном шкафу, как на полковом смотру; в корреспонденции, педантично рассортированной по папкам в алфавитном порядке; в картине с позолоченной рамой, изображающей орла в позе, которая по замыслу автора должна была подчеркнуть грозное величие этой птицы, но по избытку усердия обернулась воплощением чванства и непомерного честолюбия; в завитушках и эффектных росчерках полковничьей подписи, обнаруженной им в лежащих на столе документах; в холодном блеске кожаной кобуры с пистолетом, который в данный момент выполнял функцию пресс-папье. Убежденный этими свидетельствами, вскрывающими грубую, мелочную и самовлюбленную натуру полковника, Аарон опустился в кресло за письменным столом и – не столько с обдуманной целью, сколько из простого любопытства – принялся изучать бумаги Хоуза Резерфорда. Письма, депеши, приказы, правительственные контракты – ничто не привлекло его внимание, пока он не наткнулся на письмо, отправленное неделю назад из Матансаса с сообщением, что охотничий домик полковника подготовлен к его приезду. Аарон сунул это письмо в карман. Он довольно долго просидел за столом, в то время как мысли его блуждали по кругу, вновь и вновь возвращаясь к идее немедленного бегства из Гаваны куда-нибудь, где он окажется вне досягаемости чар своей прекрасной кузины, если такое место вообще существует на земле. Описав несколько полных кругов, Аарон пришел к выводу, что размышления в данной ситуации бесполезны. Он извлек из кобуры пистолет – автоматический кольт последней модели – и также положил его в карман. Когда он встал с кресла, этот груз вызвал у него чувство дисбаланса, как будто его плоть и кости были почти невесомы по сравнению с солидной и уверенной тяжестью оружия.
