— Ша! — сказал Гроссбарт. — А вы как думаете, сержант?
— Не знаю, — сказал я. — Спросите лучше капеллана.
— Так и сделаю. Хочу попросить его поговорить со мной с глазу на глаз. И Мики попросит.
Гальперн покачал головой:
— Нет, нет, Шелдон.
— Твои права, Мики, должны соблюдаться, — сказал Гроссбарт. — Нельзя позволять помыкать собой.
— Да ладно, — сказал Гальперн. — Это больше маму беспокоит.
Гроссбарт перевел взгляд на меня:
— Вчера его вырвало. А все рагу. Сплошь свинина и вообще черт его знает, что они туда напихали.
— Я простудился, вот почему меня вырвало, — сказал Гальперн. Сбил ермолку на затылок, и она снова обратилась пилоткой.
— Ну а ты, Фишбейн, — спросил я. — Ты тоже ешь только кошерное?
Он вспыхнул:
— Не вполне. Но я не стану лезть на рожон. Желудок у меня здоровый, да и ем я мало.
Я не сводил с него глаз, и он как бы в подтверждение своих слов поднял руку: показал, что ремешок его часов затянут на последнюю дырочку.
— Но посещать службы для тебя важно? — спросил я.
— А то нет, сэр.
— Сержант.
— Дома, может, и не так уж важно, — Гроссбарт тут же встал между нами, — но вдали от дома — другой коленкор, это дает ощущение еврейства.
— Нам надо быть заодно, — сказал Фишбейн.
Я двинулся к двери; Гальперн, пропуская меня, попятился.
— Вот отчего в Германии так вышло, — Гроссбарт повысил голос, чтобы я слышал. — Оттого что евреи не были заодно. Позволили собой помыкать.
Я обернулся:
— Послушай, Гроссбарт. Не забывай: здесь армия, не летний лагерь.
Он улыбнулся:
— Ну и что?
Гальперн попытался смыться, но Гроссбарт схватил его за руку.
— Гроссбарт, сколько тебе лет? — спросил я.
— Девятнадцать.
— А тебе? — спросил я Фишбейна.
— Столько же. Мы даже в одном месяце родились.
— А ему сколько? — я указал на Гальперна: он все-таки ускользнул — стоял у двери.
— Восемнадцать. — Гроссбарт понизил голос. — Но он вроде как не может ни шнурки завязать, ни зубы почистить. Мне его жалко.
— А мне, Гроссбарт, жалко нас всех, — сказал я, — но чтобы тебе не вести себя по-человечески? Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.
— Это как надо понимать?
— Зря ты меня все время сэром величаешь. Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.
С тем и ушел. Миновал Гальперна, но он и не посмотрел на меня. Однако и за дверью меня настиг голос Гроссбарта.
— Мики, лебен[58] ты мой, вернись. Угостимся!
«Лебен». Так называла меня бабушка.
* * *А неделю спустя как-то поутру, когда я корпел над бумагами, капитан Барретт призвал меня к себе в кабинет. На этот раз он натянул подшлемник так низко, что глаз совсем не было видно. Барретт — он говорил по телефону — прикрыл трубку рукой и спросил:
— Кто такой, чтоб ему, Гроссбарт?
— Третий взвод, капитан, — сказал я. — Проходит учебную подготовку.
— С чего бы вдруг такой хай из-за кормежки? Его мамаша позвонила одному, чтоб ему, конгрессмену, насчет кормежки. — Он отнял руку от трубки, подтянул подшлемник так, что стали видны нижние веки. — Да, сэр, — сказал он в трубку. — Да, сэр. Нет, нет, я на проводе, сэр. Я спрашиваю Маркса, вот он тут…
Барретт снова прикрыл рукой трубку и повернулся ко мне.
— Звонит Гарри-Легок-на-помине, — процедил он сквозь зубы. — Конгрессмен позвонил генералу Лайману, тот — полковнику Соусе, тот — майору, майор — мне. Им что — только бы спихнуть все на меня. В чем дело? — Он погрозил мне трубкой. — Я что, не кормлю солдат? Из-за чего весь сыр-бор?
— Сэр, к Гроссбарту нельзя подходить с обычными мерками. — На мои слова Барретт издевательски ответил понимающей улыбкой. Тогда я решил подойти к делу с другого бока. — Капитан, Гроссбарт — ортодоксальный иудаист, а иудаистам запрещено есть некоторые продукты.
— Он блюет, сказал конгрессмен. Стоит ему что съесть, говорит его мать, и он блюет!
— Он приучен соблюдать некоторые диетические правила, капитан.
— И чего ради его старуха звонит в Белый дом?
— Еврейские родители, сэр, больше склонны опекать детей. Я что хочу сказать: у евреев очень тесные семейные связи. И если парень уезжает из дому, его мать теряет покой. Наверное, парень ей что-то написал, ну а мать не так его поняла.
— Ох, и врезал бы я ему! — сказал капитан. — Война, чтоб ей, идет, а ему — ишь чего захотел — подавай что-то особенное!
— Сэр, по-моему, парень тут не виноват. Думаю, если с ним поговорить, мы это дело уладим. Еврейские родители, они вечно беспокоятся.
— Да будет вам, все родители беспокоятся, не только еврейские. Но они не идут на принцип, не мутят воду…
Я прервал его, заговорил громче, жестче.
— Семейная близость, капитан, имеет большое значение, но готов с вами согласиться, иногда она выходит за рамки. Вообще-то это штука замечательная, но именно из-за нее такое и случается…
Слушать дальше, как я пытаюсь подыскать оправдание письму конгрессмена разом и в своих глазах, и в глазах Гарри-Легок-на-помине, капитан не захотел. Он снова приложил трубку к уху.
— Сэр? — сказал он. — Сэр, так вот, Маркс, он говорит, что евреи, они настырные. Говорит, мы уладим это дело здесь, в роте… Да, сэр… Непременно позвоню, сэр, как только смогу. — Он повесил трубку. — Сержант, где солдаты?
— На стрельбище.
Капитан прихлопнул подшлемник так, что он сполз на глаза, и вскочил.
— Поехали, — сказал он.
Он сел за руль, я — рядом. Весна стояла жаркая, у меня было такое ощущение, что мои подмышки под свежей накрахмаленной рабочей формой расплавятся и растекутся по бокам и груди. Дороги пересохли и к тому времени, когда мы доехали до первого стрельбища, у меня, хоть я всю дорогу не раскрывал рта, на зубах скрипела пыль. Капитан затормозил, велел мне вытряхнуться и отыскать Гроссбарта.
Гроссбарт, когда я его отыскал, лежал на животе — пулял по мишени с расстояния в сто пятьдесят метров. Позади него в ожидании своей очереди стояли Гальперн и Фишбейн. Фишбейн в казенных очечках с металлической оправой походил на старьевщика: похоже, он с дорогой душой толкнул бы и винтовку, и патронташ. Я постоял у ящиков с боеприпасами — ждал, когда Гроссбарт кончит палить по дальним мишеням. Фишбейн отступил назад — стал рядом со мной.
— Привет, сержант Маркс, — сказал он.
— Как поживаешь? — спросил я.
— Спасибо, отлично. Шелдон здорово стреляет.
— Что-то я этого не заметил.
— Я не так хорошо стреляю, но, похоже, начинаю соображать, что к чему. Знаете ли, сержант, не хотелось бы спрашивать чего не след… — Он запнулся. Ему явно хотелось поговорить со мной так, чтобы никто не слышал, но на стрельбище стоял грохот, и ему пришлось его перекрикивать.
— В чем дело? — спросил я.
Я видел, как в конце поля капитан Барретт, стоя в джипе, вглядывается в ряды стрелков: высматривает меня и Гроссбарта.
— Папа с мамой в каждом письме спрашивают — никак не отстанут, — куда нас отправят, — сказал Фишбейн. — Все говорят — на Тихий океан. Мне без разницы, вот только папа с мамой… Если бы я их успокоил, мне кажется, я мог бы побольше думать о стрельбе.
— Не знаю я куда, Фишбейн. А ты постарайся и так побольше думать о стрельбе.
— Шелдон говорит, вы могли бы узнать.
— Ничего я не могу, Фишбейн. А ты не дергайся и не допускай, чтобы Шелдон…
— Я и не дергаюсь, сержант. Вот только родители, они…
Гроссбарт уже отстрелялся и одной рукой отряхивал форму. Я окликнул его.
— Гроссбарт, тебя хочет видеть капитан.
Гроссбарт подошел к нам. Глаза его ехидно поблескивали.
— Приветик!
— Убери винтовку, так недолго и застрелить.
— Я не стал бы стрелять в вас, сержант. — Он расплылся в улыбке и отвел винтовку.
— Ну тебя, Гроссбарт, это не шуточки! Следуй за мной.
Я пошел вперед, и у меня закралось подозрение, что за моей спиной Гроссбарт вскинул винтовку на плечо и марширует так, словно он целое подразделение, пусть и в составе одного солдата.
— Рядовой Шелдон Гроссбарт явился по вашему приказанию, сэр.
— Вольно, Гроссман. — Капитан передвинулся на свободное сиденье, сделал Гроссбарту пальцем знак подойти поближе.
— Барт, сэр. Шелдон Гроссбарт. Эти фамилии часто путают. — Гроссбарт кивнул на меня: дал понять, что и мне случалось ошибиться. Я отвел глаза и увидел, что у стрельбища остановилась полевая кухня, из грузовика посыпались раздатчики, рукава у них были засучены. Они принялись расставлять котлы, сержант покрикивал на них.
— Гроссбарт, твоя мать написала конгрессмену, что тебя тут не кормят, как положено. Тебе это известно? — спросил капитан.
— Не мама, сэр, отец. Он написал Франкони, нашему представителю в конгрессе, что моя вера запрещает есть некоторые продукты.
