Через несколько лет Гришин дождался выхода второго сборника стихов – уже в Москве, но приемная коллегия СП опять не утвердила «членство» Гришина по видимым ей, коллегии, мотивам, несмотря на нашу повторную просьбу – «вернуться к рассмотрению!»
Продолжать в Союзе сидение на писательской должности «неочлененному» становилось неловким делом. Да тут еще «подлил масла в огонь» поэт Николай Шамсутдинов, бросив Гришину неосторожную и обидную реплику о его «неуместном сидении в начальниках!»
А вскоре приспела перестройка. И обиженному было куда уходить. К демократам. А у них к той поре в руках были уже почти все средства массовой дезинформации, как в провинциях, так и в столицах.
Внимая настойчивым просьбам Сережи Лагерева – получить (за определенную денежную компенсацию!) для «Рубцовского центра» «хотя бы копию письма поэта», я, скрепя сердце, обратился в недружественную мне известинскую страницу со своим письмом, но получил печатный широковещательный и издевательский ответ под заголовком – «Письмо не по адресу». На то и следовало бы заранее рассчитывать. Да не везде соломки подстелешь!
Русского поэта продолжали убивать. В начале это сделала здоровенная баба в Вологде, задушив его своими руками. В Тюмени через много лет топтала другая баба – из наследственной гришинской «проталины», топтала, хлюпая сапогами, разбухшими от вытаявших перестроечных нечистот.
В высокомерном «ответе» баба эта похвалялась, что «они», мол, истинные оценщики творчества писателей, хранят еще письма Окуджавы, Астафьева, Стругацкого, других величин. Мол, берегут, в отличие от нас, недалеких, мысля себя, конечно, «лучом света в темном царстве» новой российской действительности.
Что сказать про Окуджаву? Тихие его песенки слушал и раньше со сцены в ЦДЛ (живьём) и в кассетах: ну вот и такое есть на свете! Не подозревал, что уже и тогда в мозговых извилинах барда гнездились и вызревали бесы будущей российской демократии. И как-то в столице моряков мира, в бананово-лимонном Сингапуре, под ироничные реплики (да что вы в нем нашли?!) восемнадцатилетних парней – практикантов из Владивостокской мореходки, в развале уцененных товаров, на жаргоне моряков дальнего плавания – в «пыльном ящике», купил я кассету с песенками барда. Для коллекции, так сказать…
А как было относиться к Окуджаве в кровавом 93-м, когда он подписал «расстрельное письмо» демократов, требующее от Ельцина – «раздавить гадину», то есть русских писателей, что выступили против режима алкоголика и его приспешников?!
В порядке сохранения чести фронтовика, Окуджаве следовало бы воспользоваться одним лишь известным действом. Не сделал этого. А демократы после его естественной смерти «сгундарили» на Арбате скульптурку, как некому герою. Худы дела у демократов, коль не нашлось у них стоящей фигуры для увековечивания. В этом плане величественней может стать только монумент демократской «фотомодели» Новодворской…
От Астафьева я и сам храню письмо, в котором он хорошо отозвался о моей первой прозе и рекомендовал её для издания в Москве. Но это письмо написано в пору, когда Виктор Петрович Астафьев был еще автором пронзительных «Последнего поклона», пасторали «Пастух и пастушка», рассказа «Ода русскому огороду», и не поздней своей книги «Прокляты и убиты» – с её матерками в адрес бойцов Великой Отечественной войны, где сам был телефонистом.
Окуджава… Стругацкий… Астафьев, другие…
Храните, господа-товарищи, их письма и, коль гордиться больше нечем, этим гордитесь! Письма писаны вам, непосредственно.
А рубцовское письмо, вокруг которого «проталинцы» устроили «чичиковский – с пряником – торг», фактически было выкрадено!
Но жизнь такова, что все в ней – даже в позорные времена скрытое, подтасованное, рано или поздно выходит наружу.
СОЕДИНИТЕ С ПРЕЗИДЕНТОМ МАДАГАСКАРА!
В самый ожесточенный огонь кровопролитных сражений в Сталинграде – осенью сорок второго – прибыла эшелоном бригада моряков Тихоокеанского флота. Пять тысяч матросов, старшин и офицеров, сошедших с боевых кораблей, чтоб стать морской пехотой.
Прибыли, и тут же, в разрывах снарядов и бомб, переправились на правый берег, где в руинах города, истекая кровью, сражались советские бойцы, удерживая узкую береговую полоску волжской земли.
Моряки сразу ринулись в пекло боев.
Тельняшки, черные бушлаты, зажатые в зубах ленточки бескозырок – они по нескольку раз за день поднимались в атаки, неся врагу «черную смерть», как называли русских моряков немцы. Но немцы выкашивали – раз за разом – из пулеметов отчаянно наступавших русских флотских братишек. А кому из них удавалось достичь вражеских окопов, вламывались в них, кромсали ножами, рвали зубами, били прикладами карабинов – ненавистных фашистов. Но и у флотских потери были страшные. Через несколько дней из пяти тысяч моряков в строю держалось всего несколько сот бойцов.
Командир моряков погиб. И в одну из последних контратак оставшихся повел в бой комиссар бригады!
«…Осколком мины, будто бритвой, срезало комиссару правую руку. Схватив этот обрубок левой рукой, комиссар пробежал еще несколько метров и упал замертво… Мы в этом бою одержали победу!
Я написал о подвиге нашего комиссара во фронтовую газету. И с той поры считаю себя писателем!» – так начинал свое выступление перед тюменской публикой мой старший товарищ Петр Федорович Гуцал, с которым мы дружили около двадцати лет.
Еще до войны крестьянский паренек из полтавского села Петя Гуцал страстно хотел стать военным моряком. Прибавив себе три года, он пришел в военкомат и стал настойчиво просить, чтоб его направили служить на боевой корабль и именно – на Тихий океан. Всё получилось!
А потом Сталинградская битва, где его тяжело ранило. Госпиталь. Снова фронт. И так до полной победы. При орденах и медалях вернулся Петр Гуцал к мирной жизни. Окончил филологический факультет Московского университета. Затем – Академия общественных наук при ЦК КПСС. Партийная и литературная работа.
«После академии сразу стал о-очень крупным человеком! – с шутками-прибаутками повествовал мне о своей жизни Петр Федорович, когда мы не просто плотно познакомились, а и основательно подружились. – Меня, тогда обстрелянного парня двадцати с чем- то лет, направили начальником политотдела Дунайского морского пароходства. Высокая должность. Ответственность колоссальная! Еще при Сталине это было… Знаешь, справлялся…Да и вид был у меня грозен: фуражка с адмиральской капустой на козырьке и околыше, погоны должностные с широкими золотыми нашивками… Ну что еще в добавок? Отдельный охраняемый коттедж для семьи, персональная машина, персональный катер. Повар персональный. Ординарец и порученец. И – автоматически – воинское звание: капитан первого ранга!..»
Первая наша встреча. Март 1976 года. Центральный дом литераторов. Пленум Всесоюзного Бюро пропаганды художественной литературы. Под вечер заглянул я в отдел творческих кадров Правления СП, в наше литературное министерство, где меня несколько месяцев ждало готовое к вручению удостоверение члена Союза писателей СССР. Получил. Настроение – со многими восклицательными. И тут меня «ловит» Тамара Петровна Толчанова, заместитель директора Всесоюзного Бюро пропаганды: «Николай Васильевич, ты просил найти интересного писателя, чтоб пригласить его в Тюмень! Есть такой человек. Моряк. Весь мир обошел! Сейчас познакомлю вас!» И через пару минут подходит вместе с человеком среднего роста, как в селе у нас говорили, «в годах», повидавшим жизнь, но очень элегантным, подтянутым, с внимательным – серых глаз – взглядом.
Представляюсь, называю своё имя, должность тюменскую-директор Бюро пропаганды – и добавляю:
– Старшина второй статьи!
Протягивает руку:
– Петр Гуцал… капитан первого ранга!
– У меня есть одна из ваших книг – «Под чужим небом», говорю я.
Тогда мы договорились, что писатель Гуцал через две-три недели приедет в Тюмень, а уж мы к тому времени все подготовим – путевки, командировочные, выберем интересный маршрут поездки. Словом, вернувшись домой, стал ждать я телеграмму из Москвы. Пришла. И Гуцал сообщал: «По решению ЦК КПСС на советском пароходе отправляюсь в Соединенные Штаты Америки. Встретимся после рейса».
Рейс этот затянулся на долгие тринадцать месяцев. Не только из США, из многих точек нашей планеты, из океанов и морей, присылал Гуцал радиограммы с борта парохода. Одну из последних помню наизусть до сих пор: «Следуем из Австралии в Корею. До скорой встречи в Тюмени».
