ПАСХА ПОД СИНИМ НЕБОМ
В останкинскую дубовую рощу мы ходили по вечерам «слушать соловья». Идиома эта затвердилась на нашем курсе с легкой руки Вани Тучкова, с которым я прожил рядом в одной комнате все наши прекрасные месяцы сессий литинститутских лет. Как раз строилась Останкинская телебашня, и мы, приехав на экзамены и на зачеты в Москву, первым делом отмечали – насколько за наше отсутствие продвинулось строительство. Основание башни – этакая фантастическая лапища, упершаяся в землю наподобие инопланетного летательного аппарата, было скрыто коробками домов, только железобетонная «труба», опутанная тросами, шлангами, строительными механизмами, упорно тянулась и тянулась в небо.
Ваня дивился, глядя на «трубу» из окна нашей общаги, прицокивал языком, придумывал «трубе» грубоватые сравнения, наконец, измаявшись от ничегонеделания, учебники он обычно аккуратно укладывал под подушку – «во сне сами войдут в голову!» – тормошил меня, углубившегося в книгу: «Кончай, пойдем соловья слушать!» Я сопротивлялся: надо готовиться, завтра экзамен по зарубежке сдавать! Он парировал: «Все сдадим… Кроме Севастополя! Пойдем!»
Как пели соловьи в прохладные черемуховые майские вечера, какие трели-коленца выдавали в теплые ночи июня! Иногда, случалось это чаще по выходным, я уходил в дубовую рощу один, раскинув прихваченное одеяло, устраивался с книжкой под уютным кустом. Ходили мы еще в Ботанический сад, что рядом с ВДНХ, тоже оккупировав какую-нибудь реликтовую полянку из пахучих трав, погружались в свои конспекты. Иной раз, обнаружив сие безобразие, нас прогоняли сторожа сада. И мы опять шли в дубовую рощу, где никакой стражи…
Теперь, по прошествии лег, когда судьба разбросала нас, литинститутцев, по суверенным государствам, вот и Ваня Тучков за кордоном, а говорил – «Севастополя не сдадим!», горько сознавать, что в октябре 93-го по этой дубовой роще хлестали очередями ельцинские «бэтээры», сбитая пулями, сыпалась листва с дубов, между которыми метались в вакханалии демократического побоища люди, истекали кровью, умирая с остекленевшим ужасом в глазах, вопрошая в холод серого неба: за что?
Но это будем потом, через годы, когда в стране победит серость, а она беспощадна и мстительна, кроваво отомстит за свое прошлое пресмыкательство перед властью, за бездарность, за нищету своего духа. И где ей будет понять красоту и беззащитность таланта, патриотизм подвижников, жертвенность – во имя гордого имени Отечества, Родины!
А тогда, во второй половине шестидесятых, мы радовались удачной строке, образу, эпитету, хлесткой пародии, эпиграмме на какого-нибудь «классика», по-хорошему завидуя успеху товарища, ценя самобытность. К нам в комнату заходили очники – Боря Примеров, Витя Смирнов – смоленский-деревенский, белорус Микола Федюкович, ребята с нашего заочного отделения – Саша Голубев, ставший потом редактором воронежского журнала «Подъем», Толя Демьянов из Ижевска, который писал не только отличные стихи, но и заваривал такой чай, после которого «можно было видеть звезды сквозь семь этажей общаги и то, как бегают в подвале крысы». О, разный талантливый народ бывал у нас! Но больше запомнились поэты. Стихи читали без продыху. И Миша Мамонтов, тоже штатный жилец нашей комнаты, прозаик и староста курса, махнув на все это увесистой рукой машиниста-паровозника, уходил пообщаться с рабочим классом на бульвар или к винному отделу гастронома, где привычно, по рублю, «сбрасывались на троих». Еще Миша признавался, дивясь нашей поэтической неукротимости, что после возвращения с сессии в свой узбекский Алмалык – не может не то что слушать стихи, но и смотреть на все, что написано «столбиком»!
Однажды Михаил вернулся в комнату расстроенный, какой-то взвинченный, таким его еще мы не видели. Ну, рассказывай, – говорим, – что у тебя? – Да вот, – говорит он, – Рубцова вашего знаменитого сейчас отчехвостил! – Мы с Ваней насторожились. Рубцов личность известная в институте, да только ли! Читающая публика в Союзе уже знала этого замечательного поэта…
– Был я в столовой, – рассказывал Михаил, – где пиво продают, взял, как всегда кружечку, подсел за столик, где Рубцов сидел. Там еще одна девушка обедала. Сидим. И тут Рубцов, с чего, не знаю, стал грубости девушке говорить. Она взяла свою тарелку, за другой столик пересела. Тут я и не выдержал, взорвался: как Вы можете, – насел на Рубцова, – Вас же люди читают… И вообще, ни за что, ни про что! Он, – говорит Мишка, – насупился, примолк, а вот сейчас увидел меня на улице, свернул в сторону, наверное, чтоб не встречаться…
Тут и мы на Мишу насели: ты, мол, не очень-то Николая задевай! Знаешь, какой это поэт! Да понимаю, – горячился Мишка, – но нельзя же так, тем более – ему…
Впервые услышал я о Николае Рубцове в том же Ботаническом саду, летом 1966 года. С одним студентом из Череповца «загорали» там за книжками. Он и говорит: знаешь поэта Рубцова? – Нет, – отвечаю, – не знаю. Он что очень хорошие стихи пишет?-Ты что, замечательные! – отвечает. – Вот, например:
Я весь в мазуте, весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте…
«Кудряво» сказано. Но ничего гениального не вижу, говорю в ответ. «Гениально» – у нас высшей оценкой было!
Прошел еще год, который все переменил, взвихрил, вздыбил в поэтической атмосфере того времени. Немало блистало талантов, но выход в издательстве «Советский писатель» рубцовской «Звезды полей» стал особо ярким явлением. В России появился пронзительный лирик! И ко всему прочему – наш товарищ по институту, студент старших курсов. Я сумел приобрести в Москве несколько сборников Рубцова, привез в свою тюменскую провинцию, подарил знакомым. И нарвался едва ль на негативную оценку. Виталий Клепиков, наш авторитет, прочтя сборник, пожал плечами: «Знаешь, старик, я тут больше десятка готовых стихов не нашел, остальное надо ох как дорабатывать!…»
Н-да! Поэзия Рубцова уже жила во мне и не просто жила, а была созвучна моему дыханию, сути, пониманию прекрасного. Да и по судьбе мы были близки: деревенские, он тоже «долго служил на флоте…» И как божественно писал о привязанности к родной земле:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть.
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
А такое: «Не было собак – и вдруг залаяли. Поздно ночью – что за чудеса! – Кто-то едет в поле за сараями. Раздаются чьи-то голоса…» Строки не просто обжигали пронзительностью своей, я зримо видел эту ох как знакомую картину детства в моем селе, в нашей метельной круговерти. Все так: и лай откуда-то взявшихся собак, я даже представил – поджарых, верных, оберегающих хозяйское жилье, и предполагаемые упряжки лошадей, хотя их нет в стихотворении, и хозяина, отпирающего ворота, их морозный скрип и многое – многое, знакомое сердцу…
А вот другое:
Пасха под синим небом,
С колоколами и сладким хлебом,
С гульбой посреди двора,
Промчалась твоя пора!
Пасха у нас в селе, после Октябрьской, была вторым главным праздником. Накануне его шел Великий пост. И мои родители, не очень ревностно соблюдавшие эти и прочие православные «каноны», прибирались в доме и по двору основательно. Отец подправлял забор, ворота, мать устраивала большую побелку в доме, моя обязанность была – протирать керосиновой тряпочкой (от клопов) иконы, рамки портретов, фотокарточек. Стирали занавески, надраивали полы. А в самый канун Пасхи пекли шанежки, булочки, красили луковой шелухой яйца. Мать доставала из сундука самую нарядную скатерть, накрывала на стол, ставила яства.
День Пасхи всегда выдавался теплым. Парили оттаявшие, освободившиеся от снега полянки, взгорки, а на самых высоких местах села – мужики возводили из крепких жердей качели. Люди принаряжались во все самое лучшее, прибереженное для светлого праздника Воскресения Христа.
Пасха под синим небом…
Власть большого таланта заставляет ответную, неиспорченную душу сопереживать поэту, очищаться, как на исповеди, как в минуты любви и светлых потрясений…
В редкие вечера возле дверей комнаты Рубцова, обычно он поселялся в глубине коридора, не толпились его поклонники, уже на «взводе». Уже «под парами». Я сторонился этой компании, были там люди и не очень мне симпатичные. Любовь к стихам Рубцова делала меня стеснительным в общении с ним, потому и редкими были эти общения.
Однажды Рубцов, дело было осенью, подсел ко мне на лавочку в скверике возле нашего общежития. Кажется, не узнал. Иль занят был своим. Молча курил. Я читал, к какому-то экзамену готовился. И вдруг неожиданное: «Да бросьте вы читать. Вот далось..» Я отвечаю: «Надо, знаете, я ж из деревни приехал, а тут у многих уже по одному высшему образованию. Им можно и не читать!» «Из деревни?» – напускной гонорок так и сошел с Николая. Глянул как-то теплей, придвинулся. С полчаса проговорили мы о том, о сем, пока какие-то девчушки, играющие невдалеке, не увлекли Рубцова. Он вступил с ними в шутливый разговор, разулыбался. Я тихо поднялся, пошел в общежитие. На крылечке оглянулся, подумалось тогда: все же он отчаянно одинок!
