— Ну и что дальше? Долго вы намерены меня тут держать?
— Посмотрим, — сказал он тихим голосом. И вышел. И закрыл дверь с той стороны на внутренний замок.
Мысли являлись одна другой страшнее: «Убьют. Изнасилуют. Будут пытать».
Но потом, придя в себя, немного успокоившись, думала и так: «Положим, мы с Костей найдем деньги, но как они их получат? Как мне с ними мирно разойтись?»
Очевидно, эти же вопросы занимали и трех кавказцев, решившихся на такой дерзкий, рискованный шаг. Ведь они знают, что Костя — подполковник милиции, что он сегодня же вечером, не дождавшись Анны, станет ее разыскивать.
Ближе к вечеру в комнату вошел самый молодой грузин, — тихий и робкий, совсем еще мальчик, — сказал:
— Пойдемте вниз обедать.
— Я не пойду обедать!
— Мне сказали, чтобы вы шли.
— А я сказала, — не пойду!
Парень ушел, а через несколько минут вернулся, принес ведро воды, таз, мыло, полотенце. Поставил у двери, вышел. И долго, неумело закрывал дверь на замок с той стороны. Еще через полчаса снова пришел, принес еду. Хлеб, свежепросоленные огурцы, колбасу, рыбу горячего копчения, сахар, печенье и бутылку вина. И так же молча вышел.
Темнело. Света в комнате не было. Анюта прислушивалась к каждому шороху, страх леденил душу, она боялась темноты, вновь и вновь искала предметы, которые могла бы пустить в ход в случае насилия. В складках ковра увидела какой-то большой, покрытый серебристой краской и похожий на огромный светильник с раструбом предмет. Вытащила его на свет, стала разглядывать. Прочла надпись: «Корабельный электрогорн Сирена». От него тянулись два провода с обнаженными концами. Видно, хозяин — а он, наверное, был моряк, может быть, капитан — вставлял концы в розетку, пробовал сирену. И Анюта тут же потеряла к ней интерес. Ее, конечно, можно поднять, но размахивать ею, обороняться не будешь, — слишком тяжела.
А ночь уж плотно прижалась к окну, погрузила во мрак все предметы в комнате. «Что, если ночью выставить окно и убежать?» — думала Анюта. Но нет, переплет в раме частый, а сама рама наглухо прибита к косякам. Станешь выламывать, внизу услышат. Да и сил не хватит, чтобы выломать толстую деревянную раму.
Хотела разобрать диван, постелить матрац, подушки, но решила, что спать она не будет. Села у окна и сквозь грязные, давно не мытые стекла смотрела на лес, подступивший к дому черной стеной, и на огонек, горевший в окне боковой пристройки, примыкавшей к дому. Огонек горел рядом, в пяти-семи метрах от ее окна. И там двигались тени людей, три тени, — кавказцы устроились в этой комнате. До слуха Анны доносился и разговор, — чужая, грузинская речь, — и ругань, все громче и громче.
Но вот тени исчезли, и голоса стихли. Раздались шаги на лестнице.
Анюту охватил ужас: «Идут!..» Забилась в угол дивана, закрылась матрацем.
В коридоре послышалась возня, — может, драка. Громкие визгливые голоса. Открывали дверь, ругались все сильнее, кто-то ударился всем телом о стену. Но вот дверь распахнулась, и в свете лампочки, горевшей в коридоре, Анюта увидела всех троих. Впереди медведем ввалился толстый, его ударом в плечо отбросил к стене Бидзина. И что-то крикнул, и крик этот, похожий на рык зверя, ножом полоснул по сердцу Анны. Однако странная и почти мирная мысль осветила сознание пленницы: «Если я и выберусь отсюда живой, в волосах появится седина».
В эту самую минуту в руке толстого сверкнуло лезвие ножа. Он двинулся на Бидзину, но тот ударил носком ботинка по руке противника, и толстый завыл от боли, скорчился, злобно зашипел:
— Ай, собака! Руку сломал! О-о… рука, рука…
И мимо Бидзины, мимо паренька, стоявшего у стены в коридоре, побежал к лестнице и там застучал каблуками по ступенькам.
Бидзина подошел к Анне, прерывистым голосом проговорил:
— Не надо беспокоиться. Ложитесь спать. Я вас не дам в обиду.
И ушел. И закрыл дверь на замок.
Потеплело на сердце, страх, как раненый зверь, отполз в сторону, но не исчез совсем, затаился. Сбросила тряпье с дивана, постелила матрац, взяла подушку, покрылась каким-то грязным, пахнущим прелой травой одеялом. И скоро согрелась, но спать не могла. И не хотела. В окне пристройки горел огонек, оттуда доносились голоса, иногда переходили на крик.
Одна тень, словно маятник гигантских часов, качалась от одной стены комнаты к другой. Видимо, старый грузин, стараясь унять боль в руке, ходил по комнате.
В слабом свете, лившемся из окна, Анюта различала контуры корабельной сирены. А что если включить ее ночью или на рассвете, когда крепко спят, — вот бы перетрусили братья-разбойники! Ведь она заревет так, что крыша дома поднимется.
Мысль, однажды коснувшаяся сознания, стала обрастать плотью. Встала, нащупала рукой розетку — ее при свете видела, — подтащила сирену, подняла на подоконник. «Хорошо бы в окно просунуть». В нижнем углу оконной рамы одна маленькая секция переплета была забита фанерным листом. Потянула угол — гвоздь подался. Стала отдирать всю сторону, и другие гвозди выходили без шума. Отняла весь лист, пододвинула сирену, вставила раструб в открывшееся гнездо. Проверила длину шнура, — да, его хватает до розетки. «Подожду, когда уснут, и, может, на рассвете включу сирену. Вот, если исправная, и заголосит… Океанская, горластая…»
Радостно забилось сердце. Надежда, надежда… Не зря говорят: надежда умирает последней. Но она не умерла, она есть, моя надежда!
Потянулись часы трудного, мучительного ожидания. Если уж включать сирену, то только в часы предрассветные, в пору, когда они, наругавшись и опившись, будут спать как убитые. Являлся ей вопрос: «Вдруг не заревет, испорчена?» Тогда, думала, скажу им: «У меня денег нет, буду просить у Кости». И они изложат мне свой план. Лишь бы не приставали, не пытались насиловать.
А часы тянулись долго. И огонек напротив горел, и голоса то затихали, то возникали вновь, но брани не слышалось.
Тени остались две. Очевидно, молодой парень уснул или ушел в другую комнату. Одна тень поднялась на стол, вытянулась во весь рост, — рука ткнула форточку, и разговоры стали слышнее. «Это хорошо, мне сам Бог помогает. Сирена заревет им в ухо». И снова, и снова молила Бога, чтобы сирена оказалась исправной и сработала от тока.
Огонек потух. Голоса смолкли. Анна напрягала слух, и ей порой чудилось, что она слышит этих людей.
Откинулась на подушку и думала, думала. «Это меня Бог наказал за того грузина, которого я завлекла в водоворот». Анна не была верующей в строгом смысле слова, но и атеисткой она себя не назвала бы. Веру в Бога считала спасительной для людей: отними у них надежду на жизнь вечную, и они оскудеют духом, потеряют облик человеческий. Анна верила если не в сына Божьего Иисуса Христа, то в самого Бога, под которым почитала Творца всего сущего, незримую неведомую высшую силу, которая все сотворила, всем управляет и контролирует каждый наш шаг. Не раз слышала, как старые люди в станице говорят: «Без Бога ни до порога», «Бог многомилостив и многотерпелив», «Бог все видит, всему ведет счет. И когда придет Страшный суд, с каждого спросит».
Не наивность видит в этих словах Анна, — есть в них некий высший смысл, идущий от мудрости народной. Она и сама верит: ничто не забудется, ничто не простится.
Теперь же думала о своей вине перед Богом. Он, Тариэл, хотя и великий преступник, но судить его дано только людям.
Странное дело: о музейной старухе не вспоминала. Больно уж велик грех этой ведьмы перед миром людским. Да и насилия над ней никто не совершал.
Времени Анна не знала. Слабо лился в замутненные стекла свет, и черная стена леса грозно высилась до неба, оставляя открытой лишь тонкую полоску. Эта полоска то затягивалась тучей, и тогда в комнате наступал полный мрак, а то вновь открывалась, и тогда звезды весело смотрели с вышины и чудилось Анюте, что это сверкающие глазки добрых зверей заглядывают в окно ее темницы.
Неожиданно являлся сон, и девушка словно проваливалась в яму, забывалась, но тут же просыпалась, испуганно приникала к окну, старалась разглядеть признаки начинающегося утра. И снова тянулись минуты и часы ожидания, томившей душу тревоги и страха. «Вдруг не сработает, а если сработает — испугаются ли? Что будут делать?»
Забылась сном, — надолго, а когда очнулась, в окно веселый, туманный гляделся рассвет. Молочным покрывалом оделись кроны деревьев, то там, то здесь из тумана прорезывались и тянулись к небу шапки могучих дубов, тополей, конусообразные верхушки сосен.
Сирена, розетка — все было видно. Разорвала носовой платок, заткнула уши, — эта мысль пришла ей еще вечером, — укрепила раструб в гнезде оконной рамы, — вдруг будет трястись! — сунула в гнездо розетки один конец шнура, перекрестилась, послала молитву Богу, — и сунула второй конец. И — Матерь Божия!.. Что тут началось! Дом задрожал от страшного рева, воздух раскалывался, а рев, казалось, все усиливался. Небывалые в природе, неслыханные децибеллы сдавили голову, острая боль пронзила уши, Анна прижала к ним ладони, отскочила к двери. Но тут же опомнилась, подбежала к окну, — и ей открылась картина, ее поразившая: окно в пристройке вылетело, и из него один за другим посыпались кавказцы. Валились мешками, растопырив руки и ноги, и только один, достигнув земли, вскочил на ноги и опрометью, как заяц, метнулся в лес. «Видно, молодой, — подумала Анна, — но где другие?»
