В магазине он не сразу смог отдышаться, бежал сломя голову, боялся снова опоздать домой к чаю. Мужчина за прилавком давно выработал особую манеру общения с малышней — бодрую, с нелепыми шуточками. «Где пожар?» — спросил он, когда Генри влетел с улицы. Генри нетерпеливо выпалил: «Я за маской». Мужчина медленно навалился на прилавок, держа очередную шуточку наготове. «А ты разве не в ней?» — он смотрел за выражением лица Генри, ждал ответной реакции. Генри улыбнулся из вежливости: «Вы сказали, что отложите для меня». — «Ну-ка, ну-ка, — с преувеличенным вниманием всматриваясь в цифры на календаре, — если не ошибаюсь. — глубоко вздохнув, растягивая слова, — если не ошибаюсь, сегодня вторник». Он расплылся в лучезарной улыбке, изогнул брови домиком, наслаждаясь нарастающим беспокойством маленького покупателя («Но вы ее еще не продали?»), и, не опуская бровей, выставил вверх указательный палец — остряк-самоучка во всем блеске собственного идиотизма: «Хороший вопрос: не продал ли я ее?» Преподав Генри этот урок жестокости, он запустил руку под прилавок («Давай-ка посмотрим, что у нас тут имеется») и вытащил маску, ту самую, маску Генри. «Вы не могли бы ее завернуть: понимаете, ее никто не должен видеть». Мужчина был немолодой (Генри только сейчас это заметил и, заметив, сразу его пожалел). Он тщательно завернул маску в два листа плотной коричневой бумаги и сунул сверток в старенькую авоську, чтобы удобнее было нести. Все это, не проронив ни слова, и Генри подумал: уж лучше бы продолжат свои дурацкие шуточки. Последнее, что он сказал, было: «Держи», — передавая Генри авоську через прилавок. Уходя, Генри громко попрощался, но мужчина уже успел уйти в подсобное помещение и вряд ли услышал.
Мина ни словом не обмолвилась о вчерашнем вечере; нарезая торт, болтала много и быстро, шутливо намекнула на его утреннее бегство из дома, вела себя как обычно. В кухне Генри увидел платье в ведре с водой, похожее на диковинную мертвую рыбину. Он заговорил, сбиваясь: «Меня тут один друг, в смысле его родители, пригласили на воскресенье к себе». Мина слушала холодно: «Вот как. Я его видела? Почему бы тебе не позвать его к нам на маскарад?» — «Я и позвал, а они пригласили меня в это воскресенье». Почему он старался скрыть, что его друг — девочка? Мина ответила уклончиво: «Там видно будет», — но Генри не отставал, пошел за ней, как приклеенный, из гостиной на кухню: «Понимаешь, я должен дать ответ не позднее завтра», — твердо, настойчиво. Повисла пауза. Она улыбнулась, смахнула волосы, лезшие ему на глаза, сказала дружелюбно и примирительно: «Думаю, нет, мой милый. Ты же вчера почти не занимался», — мягко подтолкнула к лестнице, но он увернулся: «Но они же звали, я хочу пойти». Мина буквально светилась: «Нет, мой милый, лучше не стоит». — «Но я хочу». Она убрала руку с его плеча, села на нижнюю ступеньку, упершись подбородком в колени, надолго задумалась, а потом: «А мне что прикажешь делать в воскресенье, пока ты будешь развлекаться со своими друзьями?» Какой неожиданный поворот: минуту назад был просителем и вдруг стал давателем, он стоял, а она сидела у его ног, что тут скажешь, он онемел. Выждав немного, Мина сказала: «Ну?» — протянув к нему руки; он чуть придвинулся, дал ей возможность взять его ладони в свои; она смотрела на него из — под очков, потом сняла их, и он увидел, как ее глаза набухают влагой. Это нечестно, ужасно — возлагать на него такой непосильный груз, неужели Генри ей настолько важен? Она стиснула его руки. «Ладно, — сказал он, — я не пойду».
Ома попытатась притянуть его ближе, но он вырвался и, обогнув ее, убежал наверх. Переложил коричневый костюм с кровати на стул, плюхнулся на спину, стараясь не думать о Линде, чувствуя себя виноватым. Вошла Мина, села у изголовья, заглянула ему в лицо (он смотрел сквозь нее, не хотел снова увидеть слезы), она теребила край одеяла, пощипывая его большим и указательным пальцами. Убрала ладонью прядку с его лба, принялась расчесывать волосы, он внутренне сжался, ждал, когда закончится эта пытка, не любил, когда прикасались к лицу, сейчас особенно. «Ты сердишься на меня, мой милый?» Он повертел головой, по — прежнему избегая смотреть ей в лицо. «Сердишься, я же вижу». Теперь она стояла у стола, взяв с него недоструганныи брусок, он возился с ним уже несколько месяцев, вырезал рыбу-меч, но никак не мог вдохнуть в нее жизнь, придать туловищу требуемый изгиб, брусок так и остался бруском, детской поделкой, отдаленно напоминавшей по форме рыбу. Мина все вертела и вертела его в руках, разглядывая, но не видя. На потолке была огромная лестница, разветвлявшаяся на полпути на два подковообразных пролета, и Линда дралась подушками с Клэр у себя в спальне (Клэр, наверное, хотела отвлечь Линду перед первым днем в новой школе), и высокий мужчина с густыми бровями спал в одной постели с Клэр. Мина сказала: «Тебе ведь хочется пойти, правда?» Генри сказал: «Это не имеет значения, подумаешь, не гак важно». Мина покрутила деревяшку в руке: «Раз хочется — иди». Генри сел на кровати, он был еще слишком мал, чтобы распознавать особые игры взрослых, слишком мал и поэтому сказал: «Хорошо, тогда я пойду». Мина вышла из комнаты, в забывчивости унеся с собой недовоплощенную рыбу.
Генри приподнял и отпустил тяжелое дверное кольцо; оно стукнулось о белую дверь. Клэр провела его по темному коридору на кухню. «По воскресеньям Линда любит поваляться в постели, — (они вошли в залитую светом кухню), — сейчас ты пойдешь к ней играть, но сперва мы поговорим, и я угощу тебя какао». Клэр помогла ему снять пальто, он повертелся, с разных сторон демонстрируя новенький костюм, которым она восхитилась: «Для игры мы тебе подберем что-нибудь попроще». Она сварила ему какао, завела разговор, он охотно втянулся, не ожидая подвоха. Ей приятно, что они с Линдой подружились, — так она сказала, — и еще, что Линда постоянно о нем говорит: «Даже нарисовала твой портрет и сделала карандашный набросок, только не проси — не покажет». Попросила рассказать про себя, и он рассказал, как любит собирать всякую дребедень в антикварных лавочках, про картонный театр и старинные книги и потом про Мину, какая она отличная рассказчица, но это потому, что раньше выступала на сцене, — он еще никогда не говорил так долго и подробно, хотел было рассказать все (про переодевания и как опьянел), но сдержался, не знал, как лучше себя подать, хотел понравиться и боялся, что разочарует, если признается, какой был пьяный и как его стошнило на Мину. Она принесла одежду: светло — голубой свитер и протертые джинсы; вообще-то их носит Линда, не смущает ли это его? Он улыбнулся и сказал, что нет. Она вышла из кухни ответить на телефонный звонок, бросив на ходу, чтобы Генри поднимался к Линде в комнату, и он двинулся назад по темному коридору, ведущему к лестнице (свет почему-то горел только в начале коридора и в конце). Он остановился перед массивным сундуком на площадке между лестничными пролетами, провел пальцем по фигуркам на медной чеканке — впереди процессии богачи (должно быть, родственники жениха и невесты), заполонили всю улицу в своих пышных развевающихся облачениях, полны достоинства, спины прямые, а за ними горожане, простолюдины с винными чашами в руках — еле держатся на ногах, спотыкаются, хватаются друг за друга, хмельные и гогочущие. Рядом оказалась открытая дверь, он заглянул — спальня, таких огромных ему еще видеть не доводилось, большая двуспальная кровать в центре, а не у стены. Несколько шагов внутрь, кровать разобрана, одеяло навалено комом, за ним был виден спящий мужчина, лицо уткнулось в подушку. Генри замер, затем, пятясь, быстро вышел обратно на площадку, бесшумно прикрыл за собой дверь. Вспомнил, что оставил выданную одежду на сундуке, подобрал и помчался по лестнице в комнату Линды.
Она сидела в кровати, рисовала что-то черным карандашом на листе ватмана; когда он влетел, спросила: «Ты чего запыхался?» Генри сел на кровать: «Бежал, там какой-то мужчина спит в спальне, на мертвеца похож». Рисунок сполз на пол, Линда так смеялась, что даже не пыталась его удержать. «Это Тео, я же тебе говорила». Она натянула простынь до подбородка: «По воскресеньям я рано просыпаюсь, но до обеда не встаю». Он показал ей одежду: «Твоя мама дала, где мне переодеться?» — «Здесь, где же еще. У тебя под ногами вешалка валяется, можешь убрать в шкаф свой костюм». Она натянула простынь еще выше, остались одни глаза, наблюдавшие за тем, как он вешает костюм в шкаф, снова подходит и садится рядом без пиджака и брюк, ощущая голым бедром тепло ее тела под ворохом толстых пледов, наваливаясь всей своей тяжестью ей на ноги, любуясь золотистыми волосами, разметавшимися по подушке. Оба смеются ни с того ни с сего, без всякой причины. Линда выпрастывает руку из-под простыни, тянет его за локоть: «А давай ты тоже ляжешь?» Генри встает: «Хорошо». Хихикая, она ныряет под простыню с головой, голос ее звучит приглушенно: «Только сначала разденься». Генри раздевается и забирается к ней, его тело прохладнее, чем у Линды, и она вздрагивает, когда он ложится, прижимаясь грудью к ее спине. Она поворачивается к нему лицом, в розовой темноте Генри чувствует ее животный, молочный запах, впоследствии только к этому и сведется его воспоминание о том воскресенье: стук сердца, бухающего в подушку, отдается в ухе; он приподнимает голову, чтобы дать ей возможность высвободить волосы; разговор в основном про школу, про ее впечатления от первой недели, про общих друзей и учителей; неужели в тот день они занимались чем-то еще? неужели он надевал джинсы и свитер Линды, обедал, кружил с тысячами туристов по Хэмпстедской пустоши, смотрел на картины, к которым Линда подводила его в Кенвуд-хаус (холодные надменные дамы, их малопривлекательные отпрыски), долго стоял перед Рембрандтом, соглашаясь, что этот автопортрет — самый лучший в музее, а может, и вообще в мире, хотя Линде не нравилась мрачность фона, ей бы хотелось взглянуть на его комнату, потом сидели в летнем домике Сэмюэля Джонсона[24] (конечно, знаменитый писатель, но что написал и когда?); и назад через пустошь с сотнями других в зимнем сумраке — он вынырнул из-под одеяла, чтобы глотнуть воздуха, а она на миг прижалась лицом к его груди и тут же вынырнула следом, потом просто лежали, касаясь лбами, задремали на полчаса (может, все остальное ему приснилось, такой подробный реалистический сон?). Настоящими были только эти полчаса (или чуть больше) — так ему казалось, когда он лежал ночью дома в своей кровати.
