— Да, спасибо.
Мы останавливаемся на лесной дороге и едим шоколад. Я думаю, что шоколад ей поможет, вернет силы. Но после двух кусочков она говорит, что больше не может.
И снова падает.
Тогда я несу ее. Несу ее весь остаток пути до трамвайной остановки Грини.
Она молчит. Просто висит у меня на спине, словно мешок с песком. Но каждый раз, когда я велю ей держаться крепче, она слушается меня и сильнее сжимает руками мою шею. Мне тяжело дышать, но я все-таки дышу, правда, с трудом. Так, не говоря ни слова, мы проходим последние километры до остановки.
Когда подходит трамвай, Марианне все еще не может стоять на ногах. Кондуктор принимает ее за пьяную и не хочет впускать в вагон.
— Она больна! — объясняю я довольно резко. — И мы едем только до Рёа.
Мы садимся у самой двери. Пассажиры наблюдают за нами. Марианне молчит, и я не знаю, что ей сказать. То, что она мне рассказала, отворило что-то в ней самой. Или эту перемену вызвало то, чего она не рассказала? Я совсем не знаю эту женщину, которая сидит рядом со мной. Ее мучит страх. Она не может стоять на ногах. Она дрожит, и я обнимаю ее.
— Не уходи, — шепчет она.
— Я не уйду. Мы с тобой выйдем вместе в Рёа, и я отнесу тебя домой.
Она кивает и глядит в пространство пустыми глазами.
Я несу ее по Мелумвейен до Эльвефарет. Она висит на мне, как тяжелый мешок, и я рад, что темно, что на улице никого нет. Наконец мы в доме Скууга, в ее доме. Хорошо и грустно вернуться сюда. Я кладу ее на диван и глажу по щеке, чтобы успокоить. Ее что-то тревожит.
— Принести тебе что-нибудь выпить?
Она кивает:
— Да, стакан воды, но еще не сейчас. Сейчас не уходи.
— Я не уйду.
Марианне тяжело дышит, как будто делает дыхательные упражнения. Потом вдруг решительно встряхивает головой, словно вспомнив то, о чем не хочет думать, ее глаза потемнели от горя. И она начинает плакать, кажется, будто открыли шлюз или прорвало плотину. Я никогда в жизни не слышал таких рыданий. Даже в рыданиях Катрине не было такого бездонного отчаяния. И теперь, много лет спустя, я вспоминаю эти рыдания с прежним страхом, и у меня по коже бегут мурашки.
Я держу Марианне в объятиях. Она плачет громко, душераздирающе громко, так могут плакать только дети. Плачет безутешно, как человек, попавший в беду.
— Я не уйду от тебя, — повторяю я ей без конца. — Я не уйду от тебя.
Марианне перестает плакать уже глубокой ночью, она смотрит на меня и говорит:
— Прости меня.
— Что я должен тебе простить?
— Что я заставила тебя все это пережить.
— А я и не знал, что я что-то пережил. Знал только, что тебе плохо.
— Это накатывает волнами, — объясняет она. — Может быть, было еще рано все тебе рассказывать. Но мне почему-то казалось, что ты должен все знать про меня. — Она испытующе смотрит на меня при этих словах, чтобы понять, как я к ним отнесся, какими глазами смотрю на нее после того, что случилось. — И это тогда, когда тебе особенно нужен покой и стабильность.
— Не думай обо мне. Я обойдусь.
— Я тоже так говорила. И до какого-то времени действительно обходилась. Но только до какого-то времени.
— Тебе сейчас лучше?
Она пожимает мне руку и устало улыбается:
— Да, гораздо лучше. А теперь нам обоим надо лечь спать.
— Ты сможешь сама идти?
— Да, не бойся.
Она встает с дивана. Ноги держат ее. Я тоже встаю.
— Покойной тебе ночи, мой юный, верный друг, — говорит она. — Ты даже не знаешь, как ты помог мне сегодня. А когда-нибудь я расскажу тебе конец этой истории.
Она красива даже сейчас, думаю я, хотя лицо у нее в грязных подтеках от слез. Я мог бы поцеловать ее, прогнать ласками злые мысли. Бесстыдно думаю, что мы могли бы не вставать с дивана, что я мог бы лечь рядом, что мы любили бы друг друга. Но уже поздно.
Она быстро целует меня в губы.
— Прости, — говорит она. — Но я видела, что так тебя целовала Ребекка. А ведь она тебе тоже только друг.
Я краснею, потому что она раскусила меня и прочитала мои запретные мысли.
— Иди и ложись, — говорит она с легкой улыбкой. — Завтра будет еще день. Мне надо до понедельника прийти в себя. Завтра я встану поздно.
— И у тебя хватит сил пойти в понедельник на работу?
— Конечно, хватит, — отвечает она.
Ночью я лежу без сна и думаю о том, что случилось, о том, что мне рассказала Марианне. Интересно, услышу ли я когда-нибудь конец ее истории, хватит ли у нее сил рассказать ее мне? У меня болят плечи, спину ломит. Что это с ней было, приступ страха? Поэтому ноги перестали ее держать? Я кое-что читал о приступах страха. Мама говорила, что у нее случались такие приступы, когда мы с Катрине были маленькие. Ее убивали их бурные ссоры с отцом. Много страсти, много гнева. В Марианне тоже много страсти, хотя она и пытается скрыть это от меня. Но много и горя. Мне хочется, чтобы она была сейчас рядом. Меня терзают тревога и страх за нее, которые смешиваются с желанием обладать ее телом. Ребекка прямо заявила, что хочет переспать со мной. Первый раз я говорю прямо самому себе, что хочу переспать с Марианне. Это желание растет день ото дня, может быть, потому, что мы с ней одни в этом доме. Я знаю, что у нее есть друзья, много друзей, что она любит общество. И, тем не менее, она каждый вечер приходит домой, и мы кружим вокруг друг друга, как кошка вокруг миски с горячей кашей. Несколько часов тому назад она до смерти напугала меня, но в то же время мы были очень близки друг другу. Даже когда она плакала, когда пребывала в собственном мире, я чувствовал ее близость. Она обращалась ко мне. Только ко мне, все время помнила о моем присутствии. Полагалась на меня и позволяла мне делать то, чего она ждала от меня. У нее на глазах я из мальчика превратился в мужчину. И я инстинктивно понимаю, что я не слишком молод для нее, что, глядя на меня, она думает не о моем возрасте. Близость, возникшая между нами, имеет прямое отношение к нашим чувствам. Она знает, как я жажду ее, думаю я, знает, что владеет всеми моими мыслями, знает, что она по-прежнему очень привлекательная женщина. Понимает, что я ищу в ней что-то от Ани и люблю это, независимо от того, светлое это или темное. Главное, что это Аня. Главное, что она Анина мать. И в то же время она больше, чем Аня, больше того, чем Аня никогда не была. У Ани все было впереди, у Марианне многое уже позади. И то, что она пережила, возбуждает меня. Даже ее боль, ее горе возбуждают меня, может, потому, что мне хочется разделить их с нею, потому, что смерть — это лишь фон для этих новых, необычных наших с ней будней.
Но разве так уж невозможна связь с женщиной, которая могла бы быть моей матерью? Разве нездорово испытывать страсть к женщине, у которой горе, которой страшно, которая показала мне именно теперь, что она, несмотря на всю свою сдержанность, все-таки не совсем владеет собой? Вдруг я на неправильном пути? Откуда у меня такая уверенность в себе? Может, Марианне громко засмеялась бы, если б узнала, о чем я думаю. Она права. Мне нужен покой и стабильность. Прежде всего мне нужно сосредоточиться, много работать, играть час за часом на Анином рояле. Кем я себя возомнил? Подарком для любой женщины? Я, Аксель Виндинг, самый обычный и вместе с тем неповторимый пианист с сильными страстями, хотя мои действия и не слишком логичны. Как я могу тягаться с ее коллегами-мужчинами в Союзе врачей-социалистов? Как могу даже осмеливаться думать, будто у меня есть какие-то преимущества перед мужчинами, с которыми она ходила на яхте этим летом? Сорокалетними мужчинами, может быть, отцами семейств, а может, имеющими за плечами разбитую жизнь. Мужчинами со своей историей. Моя история еще слишком коротка и ничтожна, она не выходит за пределы небольшой долины в пригороде Осло. Она вращается вокруг мамы, Катрине, Ани и еще нескольких человек. Я лежу, думаю, размышляю и слышу, как в низине рядом с домом шумит река. После дождей она стала полноводной. Шум Люсакерэльвы успокаивает и в то же время будоражит Марианне Скууг, думаю я. Бог знает, что будет с нами обоими.
Я неожиданно просыпаюсь. Сквозь деревья сияет солнце. День давно наступил, на небе ни облачка, и я думаю, что по неизвестной мне причине у меня должна быть нечистая совесть. Тело налито тяжестью от ночных снов. Я вспоминаю, что нынче воскресенье. Вспоминаю, о чем думал перед тем, как уснул. Вспоминаю вчерашний день и отчаяние Марианне.
Я иду в ванную и долго стою под душем, думаю о ней, надеюсь, что она ночью спала, что силы вернулись к ней и она держится на ногах. В мамином старом банном халате я выхожу в коридор и сталкиваюсь с Марианне.
Еще и теперь, столько лет спустя, я не могу вспомнить, кто на кого налетел — я на нее или она на меня. Наверное, какую-то долю секунды я верил в невозможное. Да, даже много лет спустя у меня в висках стучит кровь при мысли об этом мгновении — когда я раскинул руки, когда мы обнялись, и она почувствовала мою близость совсем не так, как чувствовала ее раньше. Она больше не висит у меня на спине, как мешок с песком, мы стоим живот к животу, и теперь ее очередь зарыться носом в ямку у меня на шее. Мы оба, кажется, понимаем, как серьезно то, что мы делаем, гладя друг друга по спине, не пользуясь бессильными словами утешения.
