Потом Ник был до смешного доволен собой, и это вывело Стеллу из себя. Она напустилась на Ника, унижала его, насмехалась над его слабостью, неспособностью оказаться на высоте. Ник пытался уверить ее в своем расположении, но на кой черт ей было его расположение! Она зашла в ванную, вышла, вызывающе оделась у него на глазах и ушла, не сказав, куда идет, так как не знала сама. Бросила его, будто избитую собаку, зализывать раны.
Стелла бродила по улицам неторопливо, с печальным видом, в расстегнутом плаще, с сигаретой между пальцев. Ей было наплевать, как она выглядит и обращают ли на нее внимание – на печальную женщину, идущую по печальным улицам, рассеянную, отрешенную, призрачную. Она приняла решение.
Внезапно ей показалось нелепым убегать, скрываться не от больничных властей, а от Эдгара! Она села в автобус до Блэкфрайарз, а оттуда пешком пошла по дождю на Хорси-стрит. На улице мальчишки били мячом о стену. Они прекратили игру и уставились на нее, когда она свернула во двор; их молчаливое внимание отнюдь не ослабило страха, от которого ее мутило. Она несколько раз оступалась и думала, что идти дальше не сможет.
Стелла подошла к входу в здание. Дети, не возобновляя игры, последовали за ней во двор и стояли, молча глазея на нее. Вскоре она поняла почему. Наверху дверь в мастерскую была открыта, внутри находились люди. Стелла тут же устремилась обратно, но ее заметили. Она услышала, как ее окликнули, но не остановилась. Кто-то пустился за ней и догнал на полпути вниз. «Минутку, пожалуйста», – сказал он и положил руку ей на плечо. Стелла обернулась. Этот человек узнал ее. «Господи, – сказал он, – это миссис Рейфиел! Вы – Стелла Рейфиел!» Она уставилась на него. Этого мужчину она видела впервые. Он закричал что-то оставшимся наверху. Через несколько секунд на лестнице появились еще двое. Они удивились так же, как и первый, повели ее наверх. Эдгара там не было, и они, судя по всему, не знали, где он. Сказали, что хотят задать ей несколько вопросов – с ее разрешения.
После этого драматического поворота событий Стелла вновь попадает в поле моего зрения, в фокус, и рассказ опять основывается на моих наблюдениях. Она была признательна, что с ней не обходились грубо. Собственно, полицейские были прежде всего удивлены, им и в голову не приходило, что она так бестолково сунется к ним в лапы. Удостоверясь, что Стелла не знает, где Эдгар, они даже не пытались ее допрашивать.
События последующих часов со временем стали казаться Стелле нереальными, кошмарными. Она запомнила комнату в полицейском участке, где женщина в мундире дала ей чашку чая. Примерно час спустя приехал Макс. Он, как и полицейские, решил, что наилучшим подходом к ней будет мягкий: Стелла – жертва, соблазненная и покинутая, сбитая с пути коварным мужчиной, который заманил ее в ловушку, а потом бросил. Когда Макс вошел, Стелла попыталась держаться спокойно, сдержанно, но у нее не было сил, и не успел он открыть рта, как она оказалась в его объятиях и крепко ухватилась за него. Последние дни Стелла была слабой, одинокой, она дошла до отчаяния. Макс гладил ее по голове, и ей было наплевать, что он гладит как врач, как психиатр, потому что тогда именно это ей и было нужно. Лишь потом врач отступил, появился муж, и начался новый кошмар.
Стелла позволила себе расслабиться, стала пассивной, уступчивой, словно ребенок или больная. С ней разговаривали мягко, и она отвечала на все вопросы, видела, как полицейские хмурятся, вполголоса переговариваются; она даже не пыталась понять, что происходит, не делала попытки играть во всем этом какую-то активную роль. Теперь ей хотелось только, чтобы о ней заботились.
Ту ночь она проспала в камере. С ней говорили примирительным тоном, но ей было все равно. Сон есть сон, и ей дали успокоительную таблетку. Камера была голой, постель чистой. Она проглотила таблетку и закрыла глаза. У нее не оставалось ни чувств, ни мыслей; она надолго забылась глубоким сном, и единственное сновидение, какое смогла припомнить поутру, было связано с оранжереей в огороде, но больше ничего в памяти не сохранилось.
Отупение постепенно прошло. На другой день ей пришлось выдержать долгую беседу с высоким полицейским чином, вежливым и каким-то суетливым. Ее взгляд блуждал по его кабинету. От пола до уровня плеч стены были блестяще-зелеными, выше – кремовыми. Там было два больших пыльных арочных окна, несколько серых металлических картотечных шкафов, на стене висела карта с воткнутыми в нее булавками, над дверью – большие часы. Полицейский спрашивал, где они жили с Эдгаром Старком, что делали, с какими людьми виделись. Стелла рассказала все, что смогла вспомнить, сочтя, что Эдгару это уже не повредит, однако все фамилии вылетели у нее из памяти. Полицейский кивал, записывал, последовательно вел ее через дни и ночи с тех пор, как она впервые появилась на складе на Хорси-стрит. Стелла поведала ему свою историю, не обращая особого внимания на его реакцию. О приступах ревности Эдгара не упоминала, Ника по возможности старалась оставлять в стороне. Некоторые подробности ее рассказа как будто заинтересовали полицейского больше, чем другие; она не знала почему и не хотела знать. Все было кончено, и, чувствуя облегчение и опустошенность, она стала видеть будто сквозь туман зловещие предзнаменования утраты и смутно догадалась, что за этим последует, поэтому стала морально готовиться.
На другой день Макс повез ее домой. Белый «ягуар» стоял во дворе позади полицейского участка. Когда Макс распахнул перед Стеллой пассажирскую дверцу, она взглянула на стену здания и увидела зарешеченное окно камеры, в которой провела две ночи. Макс молча выехал на улицу. С тех пор как ее арестовали, они впервые оказались наедине.
– У тебя усталый вид, – сказала Стелла.
Макс не ответил. Он курил, глядя прямо перед собой.
– Вчера вечером я разговаривал с Джеком по телефону. Мы думаем, полиция не станет выдвигать обвинения, – наконец сказал он.
– Против кого?
Макс глянул на Стеллу. Она, съежась, сидела на переднем сиденье в его плаще. Ощутив его взгляд, повернулась к нему. Он опять стал смотреть на дорогу.
– Против кого?
– Разве не знаешь, что твое поведение было преступным?
Стелле не нравился его тон, ее не интересовало, что он говорит. Она не ответила. Оба смотрели на дорогу.
– Никто не хочет скандала, – сказал Макс.
Стелла не ответила.
– Я и не ждал от тебя благодарности.
Перед ними появился грузовик, и Максу пришлось резко нажать на тормоз, чтобы не врезаться в него. Потребовалось несколько секунд, чтобы обогнать громыхающую машину, и когда они снова поехали с нормальной скоростью, Макс как будто забыл о требовании благодарности. Тут Стелла начала понимать, какими щекотливыми и сложными будут их отношения теперь, когда все кончено. Если кончено. Кончено ли? Он демонстрировал великодушие, избавлял ее от уголовного преследования, защищал. За все это предстояло расплачиваться. Благодарность была только началом.
Наш со Стеллой разговор состоялся в конце октября, прохладным утром, когда туман еще висел над деревьями. Мы прогуливались по огороду, где все началось. Пациенты сжигали сухую листву, и в воздухе стоял запах дыма. Стелла сказала – ей жаль, что она больше не увидит ни весны, ни лета в этом саду. Перемена в ней была заметна. Она стала бледнее, медлительнее, грузнее; в ней появилась степенность. Год выдался урожайным, и земля под яблонями была усеяна упавшими плодами, мягкими, рыхлыми яблоками, светло-зелеными и желтыми, с темными пятнами гнили. Когда мы пробирались между ними, Стелла ухватилась за мою руку. Она сказала, что я ее первый и единственный гость, все остальные кивают ей, здороваются, но не смотрят на нее – она оскорбляет их чувство приличия. От Стреффенов не было ни слова, и она решила, что ее старый друг Питер Клив заодно с ними.
– Ну и как твои дела, дорогая? – спросил я.
– О, Питер, – ответила Стелла, – хуже не бывает. Право же, очень мило, что ты навестил меня. Я думала, ты проникся неприязнью ко мне, как и остальные.
– Я? Неприязнью к тебе? Я не разрываю дружбу так легко!
– Мне следовало знать это.
– Кроме того, я врач и не виню людей за то, что они заболели. Как я мог бы винить тебя за то, что ты влюбилась?
– Всем остальным, похоже, это нетрудно.
– Ну, это потому, что их задел твой поступок. Лишь ощущая боль или предвидя ее, мы начинаем отличать дурное от хорошего.
– Правда?
– Я так думаю. А ты?
Мы подошли к скамье возле оранжереи и сели. Стелла запрокинула голову и закрыла глаза.
– Я так устала, что не способна думать.
Несколько минут мы сидели молча, потом Стелла сказала, что чувство простой дружбы – это блаженство, она не сознавала, как нуждалась в ней.
– Каковы твои отношения с Чарли? – спокойно спросил я.
