– Муж, – говорила Надя, – что-то подозревает. Вздумал устраивать мне сцены ревности. И на работе тоже напряженная ситуация: я уже третий месяц подсиживаю свою главную.
– Сочувствую, – пробормотал Тимоша.
– Ничего ты мне не сочувствуешь. Ты ведь меня никогда не спрашивал, как у меня дела. А я не хочу воевать сразу на всех фронтах, ужас как надоело.
– Ну извини, что не спрашивал.
– Можешь не извиняться. Просто, как все графоманы, ты законченный эгоцентрик.
– Кстати, о графомании, – оживился он.
– И даже совсем некстати, – возразила она. – Я о другом тебе говорю. Кажется, ты не слышишь: я говорю, что нам надо расстаться.
– Расстаться? – Он ненадолго ушел в себя. – Да, «расстаться», я слышу… Но что это значит, «как все графоманы»?
– Ты всё о своем! – Гримаска досады мелькнула на ее лице. – Что ты хочешь? Чтобы я твоим опусам сделала полноценный разбор? Чтобы дала рецензию? Ты пишешь и пишешь, и ни о чем – никакой актуальной темы.
Тимоша вдруг ощутил странное отвращение – не к чему-то, а вообще.
– Нет, не надо разбора, – ответил он через силу. – И ничего не надо. И давай больше не продолжать.
– Да, конечно, – согласилась Надя. – Ты отвлекись и не переживай.
Остаток прогулки прошел в молчании. Тимоша смотрел, как изящно ступают Надины полусапожки. Надя, наверное, отмеряла число шагов, положенное из приличия.
– Ну всё, мне пора, – сказала она наконец. – А то очень холодно, да и муж, думаю, уже бесится.
Так они насовсем распрощались. Надя поцеловала Тимошу, осторожно, как целуют покойников, и пошла налаживать отношения с мужем. А Тимоша вернулся на берег канала и продолжил смотреть на уток. Птицы покачивались на волнах вместе с пластмассовыми бутылками. Вода колебалась в канале даже не равнодушная, потому что была неживая и не имела души. Просто она была жидкая и поэтому колебалась.
А потом у Тимоши произошел первый провал в памяти. Он совершенно не помнил, как вернулся домой в тот вечер, что говорил родителям, ужинал или нет. Очнулся он поздно ночью, вдруг осознав, что стоит и курит, а на него откуда-то веет холодом. На миг ему показалось, что он по-прежнему на берегу канала, но в следующую секунду Тимоша сообразил, что находится на балконе своей квартиры. Но холодом веяло, как от канала.
12. Первый провал в памяти
Память к нему возвращалась как бы в обратной последовательности: сначала на сердце легло чувство тяжелой утраты, а потом уже само событие, вызвавшее это чувство, восстановилось в сознании. Словно на его, Тимошиной, странице жизни проявился текст, написанный симпатическими чернилами. И текст этот был не Тимошин, а вписан чужой рукой. Тимоше бы так хотелось вырвать испорченную страницу, впасть опять в амнезию, но теперь уже не получалось. Включился анализ и заработал, а скоро выдал единственно возможный вывод: этим вечером Надя себе не принадлежала. Не по своей, не по доброй воле она порвала с Тимошей и, разумеется, не была искренней, называя его графоманом. Да она ведь и не сказала: «Ты пишешь плохо», а только: «Ты пишешь и пишешь». Кто-то ее заставил так поступить. Тот же, кто не позволил им встретиться в кинотеатре в Великосибирске, тот и решил погубить их любовь окончательно и безвозвратно.
В глубокой печали стоял и курил Тимоша. В этот момент позади него скрипнула балконная дверь. Это пришла его мама.
– Ты совершенно не думаешь о своем здоровье, – сказала она, накидывая ему на плечи куртку.
Мама была сама завернута в папин плащ – стало быть, вышла поговорить.
– Как-то не спится, – вздохнула она. – Дай, пожалуйста, сигаретку.
Что-то ее, очевидно, тревожило, иначе бы мама не закурила. И эту свою тревогу она не удерживала в себе.
– Очень меня беспокоит, – сказала мама, – то, что у нас происходит. Что они делают со страной! Как так могут раскачивать лодку? Твой отец совершенно слетел с катушек. Ты представляешь, он написал в фейсбуке такое, что хоть стой, хоть падай.
Мама искала его сочувствия, но Тимоша безмолвствовал; это ее дополнительно огорчало.
– А ты! – воскликнула она в сердцах. – Ну хоть бы поддакнул. Знаешь, я поражаюсь твоему безразличию к происходящему. Правильно бабушка говорит: ты склонен к растительному существованию.
– Никчемность, пустое место, – глухо отозвался Тимоша. – Это я и без бабушки знаю.
Мама не стала разубеждать его. Она докурила и ушла с балкона. Тимоша тоже вернулся к себе и какое-то время просто сидел на диване. Потом взял с полки портрет своего кота и долго его рассматривал. Он испытывал состояние потрясения, какое, например, случается после серьезной аварии, когда человек понимает уже, что жив, но не знает, насколько цел. Кроме этого человека, все остальные погибли; он уже видит это, но осознать не может. Кости Тимошины были целы, но что-то сломалось внутри него.
13. От себя не скроешься
Впрочем, наутро, когда он проснулся, память была при нем. Горькая память о том, как он одновременно потерял и любовь, и творческие надежды. Взять бы ему больничный по такой причине, но никто бы ему не дал больничного. В том, что произошло с Тимошей, медицина не усмотрела бы страхового случая. Завтракать он не стал, но через силу умылся, оделся и отправился на работу.
Понурый вошел Тимоша в Проектную организацию, а там застал неожиданно праздничную атмосферу. Шеф Розкинд, тот просто выглядел именинником. Завидев Тимошу, он подскочил и потряс его за плечо:
– Поздравляю! Маечку-секретаршу уволили!
Забыв о приличии, Розкинд радовался чужой беде. Тимоша отреагировал кислой улыбкой.
– Замечательно… – пробормотал он. – А меня тоже вчера уволили – в некотором отношении.
Но Розкинд его не слушал; он от души веселился, хлопая себя по ляжкам:
– Ты подумай! Ну, каково! Думала, она нас, а ее саму!
Когда он слегка успокоился, то приблизился и, понизив голос, поведал причину Маечкиного увольнения. Оказалось, прогнать секретаршу велела жена начальника, та самая мама Марика, которую Тимоша видел.
– Вот тебе лишнее доказательство, – резюмировал Розкинд. – Этим миром управляют женщины!
Тимоша не улыбнулся и ничего ему не ответил. Он-то знал, кто в действительности управляет миром. Скорее всего, думал он, версия с женой начальника была для отвода глаз. На деле же Маечка поплатились за неудачу с Тимошей, за то, что не получилось завербовать его. Он сел за свой стол, включил макинтош, но никак не мог сосредоточиться на работе. Правда, сегодня в Проектной организации не работалось никому. Маечкины приятельницы помалкивали, скукожившись, как цветы без полива; большинство же сотрудников торжествовало, подобно Розкинду. Макинтоши эмоций не выражали и не испытывали, но были активны. Они сообщались в локальной сети, обмениваясь какими-то данными, и очень возможно, что эти данные касались вовсе не Маечки. Сегодня Тимоша подозревал, что компьютеры сообщаются на его счет. Внезапно ему стало трудно дышать – так же, как это случилось в Новом Бурыме на совещании. Казалось, из комнаты откачали воздух; Тимоша почувствовал, что ни минуты не может оставаться здесь – в этой комнате и в этом здании. С трудом подбирая слова, он стал отпрашиваться у Розкинда. Тот, продолжая праздновать, не сразу его расслышал:
– Что такое?.. – Он повернулся к Тимоше веселым лицом. – Что у тебя за срочность? Ладно, не объясняй. Хочешь уйти – ступай. Сегодня мы все гуляем.
Малое время спустя Тимоша уже был на улице. Он стоял на крыльце Проектной организации в незастегнутой куртке и рефлекторно хлопал себя по карманам.
– Эй, чувак, тебе закурить?
Это спросили какие-то маркетологи, уже дымившие с утра пораньше.
Тимоша им не ответил. Он наконец достал свои сигареты и кое-как закурил. А маркетологи продолжали его рассматривать. Кто-то предположил, что ему «накрутило хвоста» начальство; другой заметил: «Вот мы смеемся, а завтра будем на его месте». Тимоша отлично их слышал; слух у него опять обострился. Маркетологи досаждали ему, но не более. Если были они членами тайного общества, то незначительными, неопасными.
Что-то, свалившись сверху, погасило его сигарету. Начался снегопад, неожиданный и неестественный. Снежинки, огромные, как плевки, шлепались на асфальт и исчезали быстрее, чем голуби успевали их клюнуть. Уличную перспективу завесило белой мглой. Тимоша выстрелил зонтиком. Ему захотелось туда, в эту мглу, чтобы в ней раствориться, спрятаться от наблюдения. Спустившись с крыльца, он пошел направо по улице, и маркетологи потеряли его из виду. Но от себя человеку не скрыться. Куда бы ни шел Тимоша, в какие бы улицы ни сворачивал, всякий раз он оказывался в центре происходящего. Его обступали шумы и запахи. Всё обращалось вокруг него – снежные хлопья, прохожие, автомобили. Это кружение становилось всё опаснее для Тимоши. Наконец черный «ауди» стукнул его боковым зеркалом. Тимоша хотел извиниться, но из окошка «ауди» высунулась матерящаяся голова и рука с травматическим пистолетом. Раствориться не получалось. Уличное сообщество автомобилей и пешеходов выдавливало Тимошу, не принимало в себя.
