— Знаете, чей вензель?
— Чей?
— Графа Потоцкого! «Рукопись, найденную в Сарагосе», надеюсь, читали?
— Разумеется, — обиделся писодей, смотревший только одноименный фильм.
— Интересно, почему сейчас не пишут большие романы со вставными новеллами? Это же так мило!
— Жадничают, — уклончиво ответил автор «Роковой взаимности». — И что же было дальше?
— Бронислав дал Стасю ложку и объяснил: тот, кто предъявит ему нож с таким же вензелем, — связной, через него пойдет информация в Варшаву… Но я, кажется, заболтался. Ступайте, Андрей Львович, а то ваш соавтор заругается…
— Нет-нет, Ян Казимирович, продолжайте! Очень интересно! — сахарно запротестовал Кокотов, изображая готовность слушать хоть до ночи.
— Ладно-ладно, я все понял. Вам нужен камасутрин! — старый правдист глянул с насмешливой проницательностью.
— Нет, что вы… Мне просто…
— Бросьте! Сам был молод. Хе-хе… как Стаханов. Я дам вам телефон моего друга Виктора Михайловича. Фамилию вам знать не обязательно. Он заведовал складом 4-го управления. Однажды я его выручил. В «Правде» шел мой фельетон «Черный аспирин» про злоупотребления в Одесской аптечной сети. Я назвал в тексте всех, кто спекулировал дефицитными лекарствами. Но моя тогдашняя жена Виолетта училась с Витей в мединституте и даже собиралась за него замуж. В панике он позвонил ей, она бросилась ко мне… Ну, что ж вы хотите, я был старше ее на семнадцать лет. В общем, пришлось вычеркнуть его фамилию в подписной полосе. Всех упомянутых в фельетоне поснимали, пересажали, а его не тронули, даже повысили — перевели в Москву в 4-е управление. Вот какой силой было печатное слово! Разве можно сравнить с нынешними временами? С тех пор я не знал проблем с лекарствами, даже самыми редкими. Потом мы коротко сошлись на похоронах Виолетты и даже подружились, ведь мы любили одну женщину. Вот его телефон…
Старик достал из пластмассового стаканчика листик резаной туалетной бумаги, заменявшей насельникам салфетки, и вывел дрожащим, но очень разборчивым, красивым почерком имя-отчество и телефонный номер. Написанное можно было принять за артефакт изобретательной каллиграфии: буквы и цифры выглядели изысканно волнистыми.
— Скажете Виктору Михайловичу, что вы от меня, — пояснил Болтянский. — Он назначит встречу, конспиративную… Не удивляйтесь! Витя никак не поймет, что сейчас можно перепродавать все что угодно и с любой наценкой — хоть атомную бомбу. Рынок! Возможно, это у него нервное. Тогда, в Одессе, он сильно перепугался. Да, кстати, по телефону ни в коем случае не произносите слово камасутрин. Погубите все дело. Просто передайте от меня привет и скажите, что интересуетесь дарами Гималаев…
— А дорого? — краснея, спросил на всякий случай писодей.
— Не дешево, но поверьте, это стоит того!
Шагая по коридору, Кокотов почувствовал, как в кармане булькнула «Моторола». Он, волнуясь, достал телефон, на ходу открыл конвертик и обмер от счастья:
О мой Рыцарь!
Занимаюсь разными скучными делами, но все время думаю о вас, мне так не хватает героя моих первых эротических фантазий! Иногда мне хочется стать волшебницей, превратить вас в маленького-маленького и носить повсюду с собой в сумочке. Вы ждете меня с окончательными намерениями? Я тоже! Долой слова! Долой прошлое! Да здравствует будущее! До встречи. Целую, целую, целую!
Почти вся ваша Н. О.
Это послание настолько взволновало его, что, едва войдя в комнату, он набрал номер Виктора Михайловича. Долго, очень долго никто не отвечал, нудили протяжные гудки.
«Ну конечно, уехал на дачу или умер!» — с обидой подумал Андрей Львович.
Наконец, когда он уже хотел положить трубку, на том конце отозвался бодрый старческий тенорок:
— Слушаю!
— Мне бы… э-э… Виктора Михайловича…
— На проводе!
— Вам привет от Яна Казимировича.
— Спасибо! Как он поживает?
— Хорошо, мы только что с ним отобедали и вспоминали вас.
— Мой ему поклон.
— Обязательно передам. Виктор Михайлович…
— Слушаю вас внимательно!
— Меня… э-э-э… интересуют дары Гималаев…
— А вы знаете, что это не дешевое удовольствие? Кстати, как вас величать?
— Андрей Львович. Да, знаю. Ян Казимирович меня предупредил. Но хотелось бы… э-э-э… поконкретнее…
— Разумеется. Три Ярославля с Петрозаводском за упаковку. Вам ясно надеюсь?
— Конечно, ясно! — подтвердил Кокотов, ничего не поняв. — А когда можно встретиться?
— А когда нужно?
— Чем скорее, тем лучше.
— Понимаю. Приезжайте хоть сейчас!
— К сожалению, я за городом. В «Ипокренине». А если завтра?
— Хорошо. Когда?
— Ну, скажем, часов в пять.
— Нет, в пять у меня заседание клуба ветеранов 4-го управления. Давайте в тринадцать. Ноль-ноль.
— Отлично. Где?
— На Кировской. У Грибоедова. Я буду сидеть на лавочке справа от памятника и читать «Правду».
— А разве она еще выходит?
— Минуточку, вы действительно от Яна Казимировича? — подозрительно уточнил Виктор Михайлович. — Как его фамилия?
— Болтянский. Извините, я просто неудачно пошутил…
— Тогда вот что, Андрей Львович, привезите-ка мне пару литров водички. Из грота. Понятно? Не забудете?
— Обязательно привезу.
Положив трубку, Кокотов лег на кровать и несколько раз перечитал заветный месседж, дивясь затейливым фантазиям бывшей пионерки. Замечтавшись, он вообразил себя совсем маленьким, с пальчик, очутившимся в темной мягкий пещере дамской сумочки, затерянным между огромной, полированной, как надгробная плита, пудреницей и торпедой губной помады. Автор «Кандалов страсти» даже почувствовал дурман этого убежища, аромат дорогой кожи, запах духов, новеньких купюр и еще чего-то неуловимого, чем наполняется всякое пространство, навещаемое красивой женщиной. Вдруг раздался горний скрежет разъезжающейся молнии, брызнул свет, но его заслонила гигантская рука. Пошарив в сумке, она отыскала писодея и, подцепив за ремень длинными ногтями, оглушительно пахнущими лаком, повлекла вверх, к солнцу, к счастью, к огромным, лучисто смеющимся глазам…
Послышался стук в дверь, и Андрей Львович, отогнав фантазию, напустил на лицо безутешность. Это был Жарынин. Войдя в номер, игровод некоторое время молча стоял над неподвижно лежащим соавтором, потом спросил:
— В чем дело? Что-то вы не похожи на взаимного счастливца!
— Звонили из больницы, — скорбно сообщил Кокотов. — Пришли результаты анализов. Меня срочно вызывают на консилиум… — и удивился, как ему легко и радостно врется.
— Что, так плохо? — нахмурился режиссер.
— Еще не знаю…
— Когда вам надо быть в Москве?
— Завтра к часу, — безнадежным голосом сообщил писодей.
— Не хороните себя заранее. Все обойдется. Абсолютно здоровы только влюбленные и мертвецы. Мне, кстати, тоже надо в Москву. Поиздержался я тут с вами. Заскочим на «Мосфильм», а потом я вас отвезу куда надо.
— Я могу и сам, на метро.
— Назад вернемся послезавтра утром. Мистера Шмакса надо везти на прививку.
— А что с ним?
— Ну, что может случиться с иностранцем в Москве?! — рявкнул Жарынин. — То же самое, что с нами — в Африке: то съест какую-нибудь дрянь, то инфекцию подцепит. Нация, изнеженная антибиотиками. И хватит отвлекаться на пустяки! Слышали, что сказал Болтянский: никакой злободневщины! Только о вечном. О любви, о жизни, о смерти. Думайте, Кокотов, думайте, или я найду себе другого соавтора.
— Сомневаюсь.
— Почему же?
— Вряд ли кто-то еще станет терпеть ваши издевательства!
— Дурачок! Соавторы бранятся — только тешатся.
— Как милые?
— Примерно.
— Понятно. Кстати, чем закончилась ваша история с Кирой?
— Какая вам разница?
— Интересно!
— Человек чуть жены не лишился, а ему интересно!
— Можете не рассказывать.
— На чем я остановился?
— Вы, после душа, сидите в махровом халате, а она роняет и нагибается.
— Да, роняет и нагибается! И тут, вы не поверите… — Жарынин дрогнул голосом. — Внезапно на пороге кухни из ничего, понимаете, из воздуха материализовалась Маргарита Ефимовна, как ангел возмездия, с зонтиком вместо огненного меча. Кира от неожиданности взвизгнула и, уронив, разбила кузнецовскую тарелку. Я же просто одеревенел. А моя разъяренная супруга с криком: «Ага, английским они тут занимаются!» — обрушила на мою голову всю тяжесть советской легкой промышленности. Очнувшись от мистического оцепенения, закрываясь как щитом бархатной подушкой, привезенной дедушкой-наркомом из Венеции, я организованно отступил в ванную, потеряв на бегу халат. Закрыл дверь, перевел дух, омыл раны и перегруппировался.
— Но как она попала в квартиру?
