Драка продолжалась без него. Его школьный друг О’Рурк одним ударом сшиб на землю того, кто ударил Галлахера, а другой приятель, Келли, ударил лежащего ногой и сломал ему челюсть. Через полминуты упал еще один, и на этот раз его пнул Куинн и порвал ему щеку. Когда прибыла полиция, тот, кто ударил Галлахера, поднялся с земли и убежал, спрятался у своей подруги в квартире. Он боялся, что его арестуют и он потеряет работу.
Фиона взглянула на часы.
– Марк…
– Почти закончил, миледи. Словом, мой парень просто стоял, пока не явилась полиция. Лицо в крови. Самому досталось так же и т. д. и т. п. Но есть перелом – следовательно, тяжкое телесное повреждение. Полиция предъявила четырем разные обвинения. Но в суде прокурор настоял на организованной группе, тяжкие телесные второй степени – это от пяти до девяти лет. Все та же история. Мой клиент не участвовал в избиении. Его намеревались приговорить за преступления, совершенные другими людьми, его в них даже не обвиняли. Он не признал себя виновным. Надо было признать участие в драке, но меня там не было, я не мог дать ему совет. Юридическая помощь должна была показать присяжным полицейское фото его окровавленного лица. Как бы то ни было, парень со сломанной челюстью отказался подавать иск. Явился в суд как свидетель обвинения. Сказал, что не понимает, из-за чего шум. Сказал судье, что в лечении не нуждается, и через два дня после драки поехал отдыхать в Испанию. Денька два приходилось сосать водку через соломинку. И все дела – так он выразился. Это есть в протоколе суда.
Продолжая слушать, она поставила пальцы на клавиши, но не нажала.
Направимся домой, нагрузившись земляникой.
– Ясное дело, я никак не мог повлиять на вердикт присяжных. Я говорил семьдесят пять минут, пытаясь отделить Уэйна от остальных и снизить тяжкие телесные повреждения до третьей степени. В этом случае рекомендованный срок – от трех до пяти. Я убедительно доказывал, что ему должны скостить шесть месяцев за то необоснованное обвинение в изнасиловании. В таком случае ему было бы чуть-чуть до условного срока, которого только и заслуживала вся эта глупость. Остальные трое государственных защитников говорили по десять минут. Грэнэм подвел итог. Ленивый сукин сын. Ладно, слава богу, третья степень, но от квалификации «групповое преступление» не отступил и напрочь забыл о моих словах насчет того, сколько задолжал закон моему клиенту. Всем по два с половиной года. Лень и упрямство. Но на галерее родители остальных плакали от радости. Ждали по пять лет минимум. Полагаю, я оказал им услугу.
Фиона сказала:
– Судья проявил самостоятельность, отступив от рекомендуемых сроков в сторону уменьшения. Считайте, что вам повезло.
– Фиона, вопрос не в этом.
– Давайте начнем. У нас осталось меньше часа.
– Послушайте меня. Это моя прощальная речь. Все эти парни работали. Платили налоги, черт возьми! Мой клиент никому не причинил вреда. Несмотря на тяжелое детство и молодость… и только что стал отцом. Келли в свободное время руководил молодежной футбольной командой. О’Рурк по выходным работал волонтером с больными кистозным фиброзом. Это не было нападением на невинных прохожих. Это была потасовка у бара.
Она подняла глаза от нот.
– Разорванная щека?
– Хорошо. Мордобой. Но между взрослыми, взаимный. Какой смысл набивать тюрьмы такими парнями? Галлахер нанес два безвредных удара и бросил почти пустую банку пива. Два с половиной года. Тяжкие телесные повреждения – судимость на всю жизнь за то, чего он не делал. Его отправляют в Айсис, тюрьму для молодых правонарушителей на территории тюрьмы Белмарш. Я был там несколько раз. На сайте сказано, что у них есть «образовательное учреждение». Чушь! Мои клиенты там сидели в камерах двадцать три часа в сутки. Занятия каждую неделю отменяются. Не хватает персонала, как они говорили. Грэнэм с его напускной усталостью изображает раздражение и никого не желает слушать. Какое ему дело до этих ребят? Запихнут их в эту помойку, они там озлобятся, научатся быть преступниками. Знаете, какая была моя главная ошибка?
– Какая?
– Я напирал на то, что они были хмельные и чересчур оживленные. Насилие было обоюдным. «Если бы эти четверо джентльменов были членами Буллингтонского клуба в Оксфорде, они бы перед вами не сидели, ваша честь». После у меня мелькнула жуткая догадка, и, когда пришел домой, посмотрел Грэнэма в «Кто есть кто». Угадайте?
– Боже мой. Марк, вам нужен отпуск.
– Поймите, Фиона. Это классовая война, вот что это такое, черт возьми.
– Ну да. А семейные дела – сплошное шампанское и земляника.
Не дожидаясь ответа, она сыграла десять тактов вступления, настойчивые мягкие аккорды. Боковым зрением увидела, что он надевает очки. Затем красивый тенор, послушный композиторскому указанию dolce[21], сладко начал:
Quand viendra la saison nouvelle,
Quand auront disparu les froids…[22]
На пятьдесят пять минут они забыли о юриспруденции.
* * *
В декабре, в день концерта, она вернулась из суда в шесть часов, чтобы наскоро принять душ и переодеться. Услышала, что Джек на кухне, и поздоровалась по пути в спальню. Он стоял, нагнувшись к холодильнику, и буркнул в ответ. Через сорок минут она вышла в переднюю в черном шелковом платье и черных лакированных туфлях на высоком каблуке. В них было удобно нажимать на педали. На шее у нее было простое серебряное кольцо, духи – «Рив Гош». Из редко включавшегося проигрывателя в гостиной доносились звуки фортепьяно – старая пластинка Кита Джарретта «Facing you»[23]. Первый номер. Она задержалась перед дверью спальни и послушала. Давно уже она не слышала этой неуверенной, частично не проявленной мелодии. Уже забыла, как плавно она обретает очертания и вдруг оживает, превращается в странно видоизмененное буги-вуги, в неодолимую силу, как разгоняющийся паровоз. Только обученный классике пианист мог достичь такой легкости рук, как Джарретт. Таково, по крайней мере, было ее пристрастное мнение.
Джек слал ей сигнал, потому что этот альбом, один из трех или четырех, был музыкальным сопровождением начала их романа. Того времени, после выпускных экзаменов, после «Антония и Клеопатры», сыгранной женским составом, когда он убедил ее провести первую ночь, а потом еще десятки в комнате под наклонной крышей с круглым окном на восток. Когда она поняла, что экстаз – не только напыщенное слово. Когда она, впервые с тех пор, когда ей было семь лет, завопила от удовольствия. Она провалилась назад, в глубокое безлюдное пространство, а потом, бок о бок в постели, накрывшись до пояса простыней, как посткоитальная пара в кинофильме, смеялись над тем, какой шум она подняла. К счастью, никого в квартире под ними не было. Он, чувак, длинноволосый Джек, сказал, что это был лучший комплимент в его жизни. Она сказала, что навряд ли когда-нибудь восстановит силу в спине и конечностях, чтобы опять туда отправиться. И вернуться живой. Но отправлялась, и часто. Она была молода.
В ту пору, когда они не лежали в постели, он думал, что может соблазнить ее еще и джазом. Он восхищался ее игрой, но хотел освободить ее от тирании нотной записи и давно умерших гениев. Он заводил ей «Round Midnight»[24] Телониуса Монка и купил ноты. Сыграть это было нетрудно. Но в ее исполнении, гладком и безакцентном, звучало как ничем не примечательная пьеса Дебюсси. И прекрасно, сказал ей Джек. Великие джазисты обожали его и учились у него. Она снова слушала, упорствовала, играла то, что написано, – но она не могла играть джаз. Ни ритма, ни чувства синкопы, ни свободы – пальцы тупо послушны тактовому размеру и напечатанным нотам. Вот почему я изучаю право, сказала она ему. Из уважения к правилам.
Попытки она оставила, но слушать научилась и больше всех полюбила Джарретта. Повезла Джека слушать его в римском Колизее. Техническое мастерство, свободное излияние лирических идей, по-моцартовски обильное, – и вот снова, после стольких лет, музыка приковала ее к месту, напомнила, кем они с Джеком были, как веселила жизнь. Музыку он выбрал искусно.
Она прошла по прихожей и снова остановилась перед открытой дверью в гостиную. Джек похозяйничал. Две настольные лампы, давно перегоревшие, наконец-то светили. Несколько свечей в разных местах. Шторы сдвинуты от вечернего зимнего дождичка, и впервые за год с лишним – бодрый огонь в камине, и уголь и дрова. Джек стоял перед камином с бутылкой шампанского. Перед ним на низком столике тарелка с ветчиной, оливками и сыром.
Он в черном костюме и белой рубашке без галстука. Все еще элегантный. Он подошел, дал ей бокал и наполнил его, а потом налил в свой. Когда они подняли бокалы и чокнулись, лицо у него было суровое.
– У нас мало времени.
Она поняла его так, что скоро уже пора идти в Большой зал. Безумие – пить перед концертом, но ей было все равно. Она сделала еще один большой глоток и пошла за ним к камину. Он протянул ей тарелку, она взяла кусок пармезана. Они стояли у камина, прислонясь к полке. Как большие украшения, подумала она.
