Майка говорила – надо сказать Кириллу, мы продадим квартиру, нет, Артюша, не всю, переедем в комнату, тогда денег будет больше, деньги помогут, сейчас новые технологии, надо только их купить.
Артем говорил – нет, ничего не надо, у меня-то будет уютная могилка, а вы все останетесь бездомными, нет, так не пойдет.
Фима, благослови господь его светлую душу, говорил – молчи, Артем, нельзя сдаваться, мы будем бороться до последнего, дома – дело наживное, а такого, как ты, мы больше нигде не купим, уникальный экземпляр…
Ручной работы, шутил Артем, но, боюсь, в моем случае работа все-таки была х…вой.
Артем не захотел оставаться в больнице – дорого и бесполезно.
Майка и Фима возили его на консультации, на терапию, а Зинка, бедная Зинка, чувствуя, что от нее что-то скрывают, подозревала только одно – измены. Он снова ей изменяет. Он снова не с ней.
Слез все не было. Я гладила и гладила землю, механически, как спящую кошку, фальшиво шептала: «Что же ты, Кортасар? Как же ты так? Эх, ты…»
Я не могла поверить, что он умер, то есть я знала, что никогда не увижу его, но поверить, что он лежит под этим дурацким крестом с этой дурацкой табличкой – не могла.
Я никогда не верила в смерть. В свою – и это делало меня бесстрашной (или безмозглой?). В чужую – и это делало меня… бессердечной?
Плакать не хотелось. Хотелось лечь, прижавшись спиной к могильному холмику, и уснуть.
Я не думала – как же я буду без него? Я знала, что буду по-прежнему, все, как обычно, только без него.
Незаменимые есть. Пазл моей жизни никогда не будет полным, запасных деталей нет, и теперь, без него, там будут темные дыры.
Они ругались. Зинка звонила Майке, Кириллу, жаловалась на Артема – она так больше не может, он негодяй, горбатого могила исправит, лжец, лжец…
Майка ее успокаивала. Говорила, что он плохо себя чувствует, что надо потерпеть, переждать, не надо его ругать, пожалуйста, не надо…
– Ты всегда на его стороне, – в один из вечеров зло сказала Зинка и бросила трубку.
Через пять минут телефон зазвонил снова.
– Кирилл, возьми, пожалуйста, трубку, – попросила Майка, – я больше с ней не могу…
– Алло. Привет, Зин. Не нервничай, – сразу добродушно забухтел в трубку Кирилл.
– Артем умер, – сказала Зина.
– Да не п. ди! – ошалело сказал Кирилл, интеллигентный и религиозный человек, от которого никто и никогда не слышал бранного слова.
– Я не обманываю. Мы поругались. Он лег, задышал так тяжело… А теперь не дышит. Он умер, Кирюша.
Перетирая в пальцах комочки могильной земли, я думала о жестокости. Об этой беспримерной жестокости, с которой мы, оловянные солдатики, стальные балерины, бережем своих близких.
Так нельзя, думала я, а с нами надо что-то делать.
Пристегивать к креслу, как Алекса в «Заводном апельсине», фиксировать голову и насильно заставлять смотреть голливудские мелодрамы. О любви. О доверии. Пока не затошнит. Чтобы мы научились любить. Чтобы мы научились позволять себя любить.
Потому что никто не вправе поступать так с любящими. Так их беречь. Решать за них.
Артем хотел уберечь Зину от лишних страданий? И что в результате? Оттолкнул ее, как всегда, не позволил быть с ним. А ведь она любила его.
Да что я-то знаю о любви? Только то, что она есть?
Я вдруг увидела себя со стороны – банальная мизансцена, банальная реплика – и, забывшись, закинула голову и рассмеялась.
Женщина, проходившая мимо, возмущенно посмотрела на меня.
Я поклонилась, приложив руку к груди, мол, извините, а она, поджав губы, отвернулась.
Высокая женщина, худая и бледная. Суровое, решительное, но немного овечье лицо. Светлая прядь выбилась из-под черной косынки.
Она вела за руку миленькую беловолосую девочку лет четырех. Девочка несла букет мелких, пахнущих полынью, желтых хризантем.
У соседней могилы женщина сняла легкий летний плащ, положила на такую же, как у Артема, каменную оградку, вытащила из сумки две большие пластиковые бутылки с водой, опустилась на колени и захлопотала у могилы, споро и деловито, словно у себя на кухне, – отложила увядшие цветы, вымыла банку, сменила воду, поставила свежие. Поднялась, протерла тряпочкой крест и табличку, достала маленький пластиковый веник и взялась подметать вокруг могилы.
Все это время девочка стояла рядом и ныла:
– Мама, пойдем отсюда! Мам, пойдем домой! Мама, пойдем отсюда!
– Потерпи, Светочка, надо же навести порядок тут, у папы, – сказала женщина.
Девочка надулась. Топнула ногой.
– Папа-папа… Та шо вы мне все говорите! Нет здесь никакого папы!!!
Ай, браво! – подумала я. Плюс один, детка.
Когда опустились сумерки, я пошла прочь – сначала по каменной дорожке, потом по бетонной, потом по асфальтированной.
Совершенно ни к чему, просто так, просто в ритм шагов, я напевала про себя один из древних Артюшиных шедевров:
настойчиво падают вилки и ложки
наверно сойдутся сюда
все те, кого знал я хотя бы немножко
и целовал иногда
и если придут они одновременно
займут и квартиру и двор
я встану на стул и скажу непременно
что я к ним по-прежнему добр
Наталия Оленева
Письма инопланетянам3
Письмо 1
Дорогая Флора!
На самом деле письма – единственный жанр, в котором я что-то из себя представляю. Дело здесь, видимо, в том, что я попросту болтлива – где у нормального человека слово, там у меня целый разговор. Из тех, кого я знаю, превосходят меня в болтливости лишь моя мать, да продлит Высший Разум ее дни, и ты, дорогая Флора. Поэтому обратиться к тебе устно я не смогу. Но ты, как и многие мои подруги, любишь получать письма, и так я могу говорить тебе много и получать в ответ твои душистые письмена, преисполненные тобой. Иное дело – сестра твоя Фауна. Она молчалива, даже угрюма. Случается, она не ответит на «доброе утро», а уж о том, чтобы написать что-либо, нет и речи. Она и читать не станет, даже маленькую записку – так, посмотрит на нее и бросит. Не стоит трудиться адресовать ей что-либо. Тебе же я могу написать обо всем, что случается со мною за день, даже о том, чему ты сама была свидетелем.
День этот, как обычно, я провела в полном покое и уединении, нарушаемом лишь моей ручной игуаной, двумя прекрасными рыцарями, починявшими на кухне потолок, моей приятельницей Орой, зашедшей ранним утром в наш в сад за клубникой, сеньорой Ольгой – той, что не в своем уме, – известной тебе Валентиной да твоей сестрой Фауной, без которой не обходится ни один мой день. Так что день выдался спокойный. Вечером, заскучав, я вышла пройтись, захватив лишь игуану, и продолжительное время гуляла в лесу, где мне встретился Олень. Зная из опыта, как он пуглив, я даже не попыталась погладить его, и моя деликатность была вознаграждена – он тотчас скрылся в чаще, откуда принес мне сто украинских гривен одной банкнотой. Он поступает так примерно раз в месяц, приблизительно в седьмой лунный день. Из ста гривен я тотчас потратила сорок – купила две простыни, голубую и розовую. Надеюсь, что прекрасный рыцарь, тот, что нравится мне более других, сумеет их оценить. Нет нужды называть его имя, ты знаешь, кого я имею в виду, но никому и ни за что не скажешь этого – ты прекрасно умеешь хранить секреты, не то что твоя сестра Фауна.
Писать делается темно – солнце заходит, отсветы розовых сполохов упадают на бумагу. Завтра ожидается тяжелый день, даже если не принимать в расчет твою сестру Фауну. С утра мы с Валентиной собирались устроить диспут на политические темы. Главный вопрос – голосовать ли за Хрющенко, или же предпочесть ему Хренуковича? Валентина склоняется к Хренуковичу, мотивируя это тем, что у Хрющенко все время расстегнута ширинка. Ночью я буду думать, согласиться ли с ней. Бант ношу пока оранжевый.
Еще завтра мне предстоит новая лесная прогулка. Нужно отнести Оленю бутерброды с сыром. Мы должны заботиться о представителях биосферы, но если бы ты знала, милая Флора, как не хочется вставать рано. Игуана простудилась и кашляет, поэтому останется дома.
