Взял и прямо в лоб спросил:
– Что с тобой, Смирнов?
– Выпьем сначала. Потом скажу.
Илларион профессионально, будто он родился в этом грязном шалмане, единым духом втянул в себя целый стакан водки. Жорж брезгливо сделал небольшой глоток, всего передернуло. А ведь как точно эту дрянь зовут сучком: будто сосновый сук прошел в пищевод, оставляя за собой занозы.
– Пивом запей, легче будет. И давай, Фелицианов, скорее, здесь нам нельзя.
– Смирнов, я не могу скорее. И почему нам нельзя?
– Мне нельзя.
В общем-то да, Смирнов в своем кожаном, комсоставском пальто, галифе английского сукна и явно командирских сапогах смотрелся в этом пролетарском заведении как-то экзотически. Но шалман всяких видал, и пьяницы, насмешливо оглядев забредшего начальника, тут же забывали о нем.
Фелицианов не удержался, съязвил:
– Здесь же все свои, пролетарии, трудящиеся массы.
Но шутка прошла мимо Смирнова.
– Не только. За нами наблюдают.
Сколько ни вглядывался Фелицианов в окружающих, не заметил, чтобы за ними кто-то наблюдал.
– Нет, нет, наблюдают, я знаю. Пойдем отсюда. – Смирнов еще раз огляделся вокруг себя, торопливо налил стакан и так же быстро и ловко его опустошил.
Уже на улице:
– Не оглядывайся. Следуй за мной.
Нырнули во двор, там, за сараями, Смирнов отодвинул доску в заборе, и через минуту оказались в Успенском переулке, снова во двор, еще один, и вышли наконец из ворот Екатерининской больницы на Страстной бульвар.
– Дудки-с! Не провести старого подпольщика.
– Что за игры? Объясни хоть по-человечески.
– Игры, игры, да, игры… Это ты, Фелицианов, верно заметил. С родной партией теперь в казаки-разбойники играем. Все это опасно и глупо. Но это так. Да, так. Так, – с нажимом повторил Смирнов. – Ты испугался? Думаешь, я запил? Нет, это временно. У меня было такое. В восемнадцатом году. Тебе приходилось, Фелицианов, расстреливать своих? Ах, да что я спрашиваю. Ты чистенький человечек в чистеньких белых перчаточках. Небось всю гражданскую в уголку, трясясь, отсиживался. А знаешь каково – расстрелять любимца отряда, а потом тот же отряд вести в атаку? Любой дурак пулю в спину всадит. А ты идешь, идешь впереди, подставив грудь. Единственное средство, чтоб не получить в спину. Чуть дрогнешь – пристрелят, как собаку. Так что я не пьян. Я и тогда так спасался. День держишься, к ночи – стакан самогону.
– А зачем ты мне это рассказываешь? Пугаешь?
– Прости. Мысли путаются. Я рад, что тебя встретил. Искренне рад. Тому, что встретил. Но не тому где. Сейчас не время сидеть в частной лавочке.
– Вы же сами нэп объявили.
– Как объявили, так и прихлопнем. Мой тебе совет… мое требование – бросай своего нэпмана, иди в наркомат. Я еще в достаточной силе. Я тебя устрою.
– Зачем? И что я в твоем наркомате делать буду? Со своим-то филологическим образованием.
– В газету устрою. «Красный телеграф». А через полгода дам рекомендацию в партию.
– Илларио-он, мне еще вашей партии не хватало! Да у вас там ежегодные чистки. А я дворянин.
– Я тоже, братец ты мой, не из мещан. Покойник батюшка первой гильдии достиг.
– Ты совсем другое дело. Со старых большевиков происхождения не спрашивают. Тогда бы и Ленина следовало вычистить. Я вам сочувствую, конечно, но…
– Никаких «но»! Партия как никогда нуждается в грамотных, образованных людях. Иначе нас захлестнет мелкобуржуазная стихия. Уже захлестывает. Партию надо спасать.
– От чего?
– От мелкобуржуазной стихии. Мы ее недооценили. Она сидит в душе каждого крестьянина, каждого рабочего. У всех – хватательный рефлекс. Неутолимая жадность. А в сочетании с темнотой, необразованностью – о, это, Фелицианов, страшная сила. Но верхи партии расслабились. Они этого не видят и потворствуют. Ты бы знал, Фелицианов, как нам сейчас не хватает Ленина! Он же все это предвидел! По партии нанесен страшный удар. А мы его все проглядели. Даже радовались, помнишь лозунг: «На место одного мертвого Ленина десять тысяч сознательных рабочих-партийцев!»?
– Ну и что?
– Как «ну и что»! Ленин предупреждал: будьте особенно внимательны при приеме красноармейцев и комсомольцев, надо посмотреть, чему они там научились. А мы раскрыли ворота любому прохвосту, сообразившему, что через партию можно прекрасно обделывать свои делишки. Этот «ленинский призыв» – данайский дар. Он разрушил партию – элиту общества. Ум, честь и совесть. Это не громкие слова – это так и было, Фелицианов. А теперь эти новые коммунисты вычищают из партии старых, заслуженных большевиков. Выискивают, какую позицию занимал в 1912 году. Ах, ты отзовист – боролся с партией, боролся с Лениным. А что потом – трижды сидел, бежал с каторги, вел за собой отряды Красной армии – все побоку. Подвинься, старик, тут мы пришли. В последнюю чистку именно по этому принципу и изгоняли из партии. У меня уже десятка полтора писем от таких исключенных. И вот ведь что – вычистить легко, дело одной минуты, а восстановить справедливость – тут месяцы уходят, и не всегда успешно. Бюрократия уже в партийные органы пролезла. Спасать, спасать надо партию, а для этого все грамотные и умные люди обязаны объединиться и завоевать большинство.
– Мне, Илларион, не с кем объединяться. Я сам по себе. Можешь считать меня мещанином, обывателем, но я не мыслю вашими масштабами – классовыми категориями, борьбой масс и прочими абстракциями. Для меня нет большой разницы между каким-нибудь красногвардейцем и тем охламоном, что вашего Баумана обрезком трубы пришиб. Вся разница в подстрекателях. Одного некий Дубровин на убийство подвигнул, другого Ленин на грабежи, а хороши все. Да и не представляю, что я могу делать в вашей партии, зачем я вам? Мне это скучно.
– Скука вещь преодолимая. Всегда найдется чем загрузить. В партийной работе сам не заметишь, как с тебя слетит твой индивидуализм. А сейчас дело Ленина, дело революции в опасности. Надо бороться, Георгий, отстаивать партию как орден рыцарей революции – честных, бескорыстных и при всем том высокообразованных.
Последнее просто смешно. В большевистской верхушке едва наберешь десяток деятелей, одолевших полный университетский курс. Потому и разруха у этих недоучек. Но если Илларион верно обо всем догадался, и чья-то злая воля затеяла все это? Да что там воля – какая дьявольская, изощренная хитрость!
– А может, так и задумано? И ты, как Дон Кихот, – на мельничные крылья с проржавелой пикой?
– С какой целью?
– Цель в таких случаях, Лариоша, всегда одна – безграничная, абсолютная власть. А средства старые – послушные бояре и опричнина. Этим и кончаются все революции. Вы же сами, едва гражданская война кончилась, учинили показательный процесс – и против кого? Своих же братьев революционеров – эсеров. Ну а теперь, по логике истории, террор уходит внутрь собственной партии. И не успокоитесь, пока всех своих дантонов не поуничтожаете. Реакция не всегда в среде побежденных, она зреет в умах победителей, точнее, в инстинктах, ума у толпы, или, как вы ее называете, масс, нет. Но мне до этого нет никакого дела. Я это понял, смирился и как-нибудь проживу.
– Напрасно, Фелицианов, ты так думаешь. Если ты прав, то и ты не отвертишься – извлекут из тараканьего угла и загонят за Можай. Но мы, большевики-ленинцы, оптимисты, мы с верой смотрим в будущее. Я надеюсь, Фелицианов, что ты рано или поздно сам дозреешь и придешь к нам. А что до эсеров, по коим ты слезы льешь, так напрасно. Это злейшие идейные враги социализма.
– Что-то я не помню, чтоб ты враждовал с Полушкиным. Не разлей вода были в гимназии. А тот ведь эсер, кажется.
– Ты бы еще первый класс вспомнил, когда я с Ковальским, будущим деникинским генералом, дружбу водил. Революция вещь жестокая, ради нее приходится от многого отказываться, и от дружбы в частности.
– Ну вот видишь. А вдруг революция заставит тебя отказаться от меня?
На том они расстались, едва ли друг другом довольные, и Жорж на следующий день напрочь забыл об этой встрече. И полагал, что никогда о ней больше не вспомнит. Напрасно полагал. Как ни силился, она являлась «пред мысленным взором» до самых мелочей.
