— Ну, допрыгалась егоза? Сущая хулиганка растет.
Бабушка повернулась к стене и накрылась с головой одеялом.
Мама, как всегда, стала поливать рану йодом и перевязывать бинтом. Мне ее было очень жалко.
— Ох, и мороки ты, Мартышка, наделала: теперь придется возить тебя в больницу и делать сорок уколов в живот от бешенства.
Я не стала говорить, что кот — не бешенный, и что я сама дразнила его колбасой. Мне очень хотелось поехать куда-нибудь с мамой на трамвае. И я не поверила, что уколы будут в живот. Никогда не слышала про такое странное место для укола.
На уколы ездить было хорошо. По дороге мама рассказывала про бешеных собак и читала сказки. Больница была чистой и теплой. С картинками на стенах. Очереди не было. Уколы, хоть и в живот, но не очень страшные. И доктор на нас не сердилась.
Но скоро уколы кончились, потому что кончились дожди, и нужно было строить дачу.
Мама надела резиновые перчатки и взяла ведра. Мне достались бидон и чайник. Папа надел свою коричневую шляпу, и все стали вычерпывать воду из котлована. Рыжий небешеный кот тоже иногда приходил смотреть, как мы работаем. Конечно, он не понимал, что мы делаем, но глаза его следили за каждым папиным движением. Красивые глаза. Зеленые.
Папа уехал на гастроли.
Но все равно к нам ездят грузовики, и рабочие кладут из бута фундамент. Иногда приезжает некалининский дедушка, надевает старые форменные брюки и рубашку и командует. Я уже знаю, что такое уровень, отвес, замес и раствор. Бабушка не командует. Она болеет и варит суп рабочим на керосинке. Мне не разрешают близко подходить к краю котлована и помогать рабочим. Солнце лениво, как кот, щурится. Можно шлепать сандалиями по лужам. Рабочие шутят со мной. Церька на них не лает.
И вдруг выясняется, что мама поедет к папе на юг. Это прямо как будто только что построенный фундамент сразу рухнул! Я не привыкла, чтобы мамы так долго не было! Никогда больше не буду себя хорошо вести! Нарочно не буду!
— Ну, чего ты ревешь? Стыдно. Большая девица, должна уже понимать: твоя мать — научный работник, диссертацию пишет. А он ее как каменщицу не стройке использует.
Не буду! Не буду! Не буду! И сшитое бабушкой платье с оборками не надену!
— Не дури. Батька твой по полгода незнамо где шляется, а ей уж и отдохнуть нельзя.
Бабушка надела на меня новое платье. Велела не пачкаться. Застелила кровать тюлевой занавеской. Перестала болеть и пошла на улицу разглядывать фундамент.
— Все шиворот-навыворот делают. Нормальные люди сначала забор городят, потом уж за дом принимаются. А тут без забора, как голый, живешь. Весь срам наружу.
Вечером около нашего сарая опять гудел грузовик. Привезли бревна. С трамвайной остановки пришел некалининский дедушка. Достал вешалку, аккуратно повесил на нее форму и принялся топором затачивать бревна, как карандаши. Зачем бревна — понятно: чтобы делать забор. Зачем заострять — тоже понятно: заостренным концом легче вбивать в землю.
— Деда, а зачем ты другой конец бревна сжигаешь?
— Не сжигаю, а обжигаю, лягушонок, чтобы десятки лет стояло, не гнило. Я умру, а они еще до твоих детей достоят.
Дед шутит: вон, как усом шевелит, и серый глаз прищурил. Я знаю, умирают только чужие и старые, а мы никогда не умрем.
Огонь очень красивый. Прямо посреди темноты. Подпрыгивает как живой. Немного опасный. Если подойти ближе — выскочит и схватит за платье. Церьке тоже нравится — вытянул морду на лапы, греется. Дедушка щекочет меня мягким усом. От него вкусно пахнет папиросами и одеколоном. Интересно, почему бабушка зовет его бесстыдником?
— Ну что ты в новом платье расселась на грязную колоду?! В смоле перемажешься. Встань сейчас же!
— Не командуй, Маня, не в Калинине.
Ой, как смешно бабушка называется: Маня. На кашу похоже. Нарочно буду ее теперь так звать. Чтоб на наш дом не обзывалась.
— Ахти, горюшко мое, ненавижу вашу Питерскую погоду. У меня от нее весь радикулит разламывается.
Бабушка стала собираться на Лиговку.
— Теленка вашего не возьму. На него жратвы не наямишься. Отдам мяснику под присмотр. Курей соседка покормит. Если их по всей Ржевке собрать умудрится.
Неправда, кур нечего собирать. Они вечером все на старую яблоню взлетают. Спать. А мясник страшный. У него весь передник в крови. И топор. Вдруг зарубит Церьку?
Хоть бы мама скорее приезжала!
На Лиговке оказалось сухо и чисто, как в больнице. Пол на кухне белел протершимися досками. Тетя Дуня пила чай из самовара. У Безногой Фриды в комнате с иконами было темно, как зимой. Перед богами шевелились огоньки. Лица у богов сердитые, как будто знают, что я что-то натворила.
— Тетя Фрида, а почему баба Дуня говорит, что у вас ног нет?
— Врет она все — «ног»! Всего одной-то и нет.
— А почему?
— Гитлер откусил! Вот почему!
Я знаю Гитлера. В «Крокодиле» видела. У него противные усы и челка. Но ногу откусить он не мог. Тетя Фрида шутит. Может, отрубил? Он же фашист.
— Хочешь протез посмотреть?
Безногая Фрида тяжело садится на стул и поднимает длинную черную юбку. Потом белую рубашку. Потом снимает чулок.
Ой, как страшно! Зачем я только захотела на протез смотреть?! Он розовый и с ремнями! Совсем мертвый, как у покойников. Даже хуже. У них ноги тихо в могиле лежат. А этот — когда буду по темному коридору бежать, из-за сундука выскочит и заорет: давай ногами меняться!
Безногая Фрида говорит, что если перекреститься, то боженька все даст, что попросишь. Почему же он тогда ей новую ногу не дает? Потому что так не бывает. Ноги и руки растут только у детей. А может и вправду перекреститься — вдруг мама скорее приедет? Нет, неудобно: бога ведь нет.
Бабушка погладила мое новое платье и бант, вымыла мне коленки и сказала, что мы пойдем в кино. Приучаться к культуре.
Кино оказалось тоже про юг. Там прямо на землю были насыпаны горы фруктов. Зеленая гора — арбузы, желтая — дыни, в огромных корзинах — виноград. Но люди в халатах вместо того, чтобы на это смотреть и пробовать, стали по всем этим горам бегать, все ломать, опрокидывать, кидаться арбузами. Мне хотелось плакать. Потом была принцесса, которую, как цемент, носили на носилках, и на нее нельзя было смотреть. И еще огромный паук. Он страшно шевелил лапами и хотел всех поймать паутиной и съесть.
Бабушке кино понравилось. Она сказала, что если я буду хорошо себя вести, то она опять поведет меня в кино.
Вести себя плохо я просто не успела. Вернулись мама с папой. Все, что было в кино, оказалось всамделишным. Кроме паука, конечно. На пол постелили газеты и на них высыпали целые горы фруктов. Их не нужно было даже есть. И так видно, какие мы богатые.
Варить варенье маме было некогда, и сливы начали портиться. Сначала желтые, потом красные. Чтобы не уменьшалось богатство, целые я не трогала. Ела только размякшие. Их приходилось есть целый день. И все равно я не успевала. Наконец мама собралась на барахолку покупать медный таз с деревянной ручкой.
Все наши главные вещи мы покупали на барахолке: голубой кухонный стол, стулья, полки для книг. Раньше, когда я была маленькая, меня на барахолку не брали. Потому что там цыгане воруют и продают детей. Теперь уже меня в мешок не засунешь: руки-ноги растопырю, попробуй, засунь. Раньше я на барахолку смотрела только сверху, из окна. А теперь она текла мимо нас совсем близко. Как вода по Обводному каналу. Несла платки с розами, кошек для копилок, боты, сапоги, коврики с лебедями и русалками, восковые цветы, как у боженьки Безногой Фриды. Все-все свои богатства. Хотя теперь я знала, что для нашей комнаты все это мещанство.
Медного таза с деревянной ручкой мы с мамой не нашли. Пришлось попросить у тети Дуни. Папа сказал, что варенье будет варить сам. Но не на кухне, а в комнате. Принесли керосинку. Мы с папой взяли по большой ложке — размешивать сливы в тазу.
— Давай, мышонок, пока суд да дело, порепетируем переворот руки в руки.
Стоять стоечкой в папиных руках я давно умею. Нужно только тянуть носки вверх. А когда папа подбрасывает меня, потолок поворачивается, и внизу оказывается совсем другая комната.
Приходит мама с кухни и говорит, что здесь тесно заниматься акробатикой. Можно упасть на керосинку. Ноги сразу перестают тянуться в струнку. Потолок начинает валиться. Стена качается. Папа не любит, когда у меня что-нибудь не получается. Он подбрасывает меня снова. Падаю. Снова. Падаю.
— Ну и уходи от меня, раз у тебя руки-крюки.
Сквозь капли в глазах комната вся плывет и красиво меняет цвета. Номер из меня никогда не получится.
— Не шмыгай носом. Просто не понимаю, откуда у меня такая дочь-неумеха? Настоящий человек должен уметь все: дом построить, варенье сварить, книгу написать.
Варенье у нас получилось просто замечательное. Папа его потом вырубал из таза молотком и зубилом. Мелкие острые кусочки рассыпались, как черные льдинки. Самое вкусное было их жевать. Они сильно прилипали к зубам и не отдирались.
