Что касается питания Полины в периоды гриппа, то тут этот комедийный персонаж имел на вооружении метод «холод, голод и покой», т. е. кричал, что больной человек должен находиться в условиях туберкулезного санатория, с открытым окном в любой мороз, а питаться раз в сутки жидкой кашей на воде, а в качестве покоя он имел в виду покой именно окружающих, чтобы больной не рыпался и ничего не требовал ни у кого, и на все просьбы отвечал «закрой сифон и поддувало», а Полина все ему тут же выкладывала что она думает, и клялась, что ежели ему придется так вот лежать, то холод, голод и покой она ему обеспечит, да!
Так что крик стоял и по этому вопросу, тут же Мариночка появлялась в телефонной трубке, и Полина все ей рассказывала громко и выразительно, прерываемая стуком и треском в аппарате Семена, который стеснялся противоречить, но с упорством зайца бил по рычажку.
В благодарность за что Полина выслушивала и Маринины бредни о ее престарелой дочери, которая сошлась с греком с рынка, явно с рынка, сухумский грек без жилья, то ли он со стройки, который регулярно приходил по пятницам и ночевал в одной кровати с дочерью Марины (бедная дочь, думала Полина), то есть в запроходной комнате маленькой Мариночкиной квартиры, так что сама Марина должна была валяться неодетая на глазах у грека, незаконные молодые ходили через Марину по ее трупу буквально, молодые в кавычках.
И вот что — таким родственникам говорить о тете Леле? Мариночке?
Полина, таким образом, скрыла свою огромную тайну, поехала в далекий городок Н. (сорок минут до вокзала, час с лишним на электричке, сколько-то ждать автобуса плюс полчаса на автобусе и пешком через стройку с километр), но все же приехала, все везде узнала, договорилась обо всем, узнала цену похорон, прикинула свои возможности, учла даже продажу сережек, поняла, что в долг никто не даст, ни Алла-Алена, ни Мариночка, поняла также, что тетку она не похоронит, ее увезут куда-то, в братскую ли могилку в полиэтиленовом пакете, а может без ничего (Полина не дала своей бедной голове лопнуть от вопросов, а сердцу ужаснуться, многих так увозят, им все равно, может, и Полину саму не смогут похоронить, сын опять без работы, Семен денег не даст), — и попутно же она выяснила, что квартиру точно можно унаследовать, если собрать все бумажки, и на том покинула Н. и долго ехала в электричке, плача в полном смысле слова.
Она никого не любила, Полина, и в этом плане не тянула даже на персонажа трагедии, те всегда кого-то любят и от этого страдают. Бывают и злодеи, но Полина, например, посмотрев «Отелло» по телевизору, подумала, что Яго вообще не человек, а выдающийся подонок, ничем не хуже Триппера, который оклеветал неповинную женщину в вендиспансере.
Так что квартира была нужна Полине для себя самой, первое дело в жизни, которое она делала исключительно для себя — до сих пор она даже убирала для Трипперного, готовила с оглядкой на его аппетит и вкус, а в парикмахерскую заглядывала чтобы только «подровнять», у нее и свои волосы были густые и пышные от природы, брови черные, глаза нормальные, а вся жизнь псу под хвост, один мужчина и тот заразный.
Чувствуя себя в заговоре, Полина летала, собирала бумажки, никак не отвечала теперь на бессильные крики хромого на голову мужа, который что-то заподозрил и явно тосковал, в голосе появились намеки на плач, и спустя два месяца, к весне, впервые вошла в квартирку тети Гали уже не в сопровождении милиционера, а одна, шито-крыто.
Тот же вечный запах корвалола и старых вещей встретил ее, те же отставшие обои и запертые под ключ шкафы, которые легко открывались ножичком, и в шкафах лежали плотно спрессованные платья, юбки и пиджаки всего семейного рода, видимо. Мать Полины приходилась Гале сестрой, тут и бабкины вещи могли быть, и прабабкины еще, одежды тех, кто лежал уже в могиле, в гробу или просто так, как тетка Галя.
Полина всплакнула без повода над этим грузом прожитых жизней, кое-что померила, все было мало, узко, коротко.
Полина в первый раз увидела тетку Галю в больнице при посещении, увидела ее накрытую одеялом, под капельницей, маленькую, совершенно бесплотную, одеяло приподнималось только на месте ступней. Видно, и вся родня была мелковата.
Полина их не знала — мать со своей сестрой не общалась с юности, какая-то была вражда, какой-то присвоенный дом, неотданные облигации, тетка, кстати, видимо, потеряла и то и другое, жила в беднейшей квартирке уже тридцать последних лет, но терпела и не просила ни о чем богатую родственницу Полину в свои восемьдесят и почти девяносто лет — только вот телефон Полины все-таки откуда-то узнала и держала на всякий случай на виду, так же как и сверток, смертную рубашку с крестиком и новые тряпичные тапочки, он лежал в тумбочке у кровати, Полина наткнулась на это дело сразу. Тетка как бы намекала, что все готово, и просила о последней услуге. Там же была и сберкнижка, видимо, с похоронными деньгами, но теперь это были не деньги, все съела инфляция.
Тете Гале не суждено было надеть свое смертное, не суждено. Полина все вещи вынесла во двор к помойке, все узлы, только не выбросила альбом фотографий, старый патефон и пластинки к нему, допотопные, послевоенные, все было завернуто в старые юбки и крепко зашито, как сокровища.
Обрадовавшись, Полина как глупая поволокла эти семейные ценности в Москву, думая удивить родных, дать им послушать старый патефон времен своего детства, а уж про альбом и говорить нечего! Предки!
Она радостно приехала к себе домой поздно вечером, выслушала крик о том, что поблядушку венерическую он не пустит в ванную и сортир, пусть волокет справку из диспансера, где стоит на учете, и что бытовой сифилис заразней всего — короче, все те ужасы, которые вырабатывал воспаленный мозг озлобленного, обиженного Семена.
Полина ничего не ответила на это, ей стало как-то весело и приятно, что у нее есть тайна и мир вдруг открылся, как будто ход в потолке куда-то наверх, где просторы и никто не найдет.
Собственно, на этом можно было бы и закончить эту историю, потому что затем Полина перебралась в свое убежище и никто ничего не узнал (узнают, убьют за наследство, думала она), а мужу Полина все-таки нечто сказала, чтобы он окончательно не съехал с ума, а именно то, что у нее объявилась престарелая тетка, которую жалко, она ходит под себя и т. д., а в больницу не берут и т. д. И лучше всего, добавила хитрая Полина, перевезти бабку сюда, туда слишком далеко ездить, и какая сволочь бабкина дочь, живет недалеко, а за матерью не смотрит, самой под семьдесят, гипертония, даже хоронить отказывается, и дети ее такие же, ждут наследства и все (т. е. чтобы сам Семен не ждал наследства).
Услышав такие известия, Семен вообще сошел с круга и орал полночи, что не хватало здесь чужого дерьма, пусть сама Полина это дерьмо ест ложками.
Короче, Полина оказалась способной, как шпионка со своей вымышленной версией.
В доказательство Полина как раз и предъявила альбом, патефон и коробку с пластинками, что тетка из благодарности сказала «бери все самое дорогое», но Семен ни на что смотреть не стал, а бешено плюнул и исчез в своей темнице, так Полина называла его комнату, там всегда дул ветер и не горел свет.
В ближайшую субботу Полина справляла свой уже прошедший день рождения, наварила, напекла, пришло то трио, сын с Аллой и надутый Никола, и именинница, сияя, решила угостить всех старой музыкой и старыми пластинками. Но родня не проявила никакого интереса, хотя Полина нарочно, севши рядом с Николой (наследник рода), переворачивала картонные страницы альбома, чтобы он посмотрел на все эти тусклые портреты дедов-бабок, то сидящих у фотографа на стуле, то где-то в Сочи у источника по тридцать человек скопом, на эти туманные праздники семьи и ее похороны (с какой-то девушкой немыслимой красоты в гробу), но эти похороны, образно выражаясь, снова были погребены, теперь уже, видимо, навеки, поскольку Никола пересел поближе к телевизору смотреть с отцом футбол.
Полина напрасно волновалась, напрасно надеялась, что хоть внучок когда-нибудь ее вспомнит (для такой оказии она вставила в последние страницы альбома и свои фотографии, самые лучшие, даже детские, и в молодости, фото в купальнике, и снимок свадьбы даже, который она в минуту горя почикала, отрезала Семена вон, оставив только себя в простом, бедном белом платьице студенческой поры. Туда же она для приманки поместила детские фотографии сына и внука, но никто не взглянул на ее творчество). Вместо этого молодые снова выступили, теперь уже Вадим просил прописать к ним Николу.
— Ага, — сказал бурно Семен, — чтобы он нас выженил отсюда годов через пять! Чо я, не в курсе? — (Образованный Семен в минуты гнева прибегал к народной лексике своего детства.) — У Ляпиных вот так вот они прописали Сережку к бабушке, а Сережка, не будь дурак, объявил, что будет делать евроремонт, прыснул какой-то химией, лак что ли на пол, и под это дело вывез бабку на трое суток к ее сестренке девяноста лет, да. И тут же продал эту квартиру и свалил за бугор с деньгами. Знаем.
