Генри сделал в воздухе пасс руками:
— Ага! Вот теперь я вижу карту… Она все ближе, ближе; вижу, появляется, как из тумана, и предстает предо мной…
Внезапно Генри открыл глаза и объявил:
— …Тройка червей!
Тарп уставился на Генри, ошеломленный, онемевший. Затем выдавил злобную улыбку и с силой швырнул карту Генри; та, вращаясь, полетела ему в грудь. Генри поймал ее в воздухе, не дав упасть на пол, и показал публике. Всеобщее восхищение.
Тройка червей!
— Благодарю, — сказал Генри и отвесил легкий поклон. — Благодарю. — Дождался, пока стихнут аплодисменты, и продолжил: — Но это еще не магия. Магия — настоящая магия — нечто совершенно другое. А это — трюк.
И тут он развернул карты веером и показал их: все как одна были тройки червей. Зрители, конечно, пришли в еще больший восторг оттого, что одного из них оставили в полных дураках, притом таким простым способом. Только Тарп был в ярости, и Джейку пришлось удерживать его, чтобы он тут же не набросился на Генри.
Но если кто и сомневался насчет намерений троицы, то не Генри. Он знал, что мести, причем скорой, ему не избежать.
*
Дальнейшее выступление обернулось поразительным, грандиозным провалом. За случайным успехом первого трюка последовало пять или шесть позорных неудач, вызвавших враждебный ропот разочарованной толпы. Кто-то швырнул в него куском льда. Почти половина зрителей покинули шатер. К концу представления не осталось ни одного дружелюбного лица, не на ком было взгляд остановить. И Тарп с Корлиссом блаженствовали. Неудачи научили Генри стараться всегда делать вид, будто все идет прекрасно. Сегодня, например, он дал себе зарок больше не рисковать, больше не «жонглировать яйцами». Однако с каждым вечером арсенал его трюков продолжал сокращаться, да к тому же, поскольку ассистентка (Марджи — девчонка-сорванец, сбежавшая из дому) еще не поправилась после его попытки распилить ее пополам, приходилось отдуваться одному. Как низко он пал! Придавала духу лишь память о том, каким он был когда-то. Великие люди живут былым триумфом. И сейчас неприятности преследовали как бы не его, а другого человека, которого он едва знал. Простейшие вещи — скрыть монету в ладони, спрятать платок, заставить исчезнуть коробок спичек или выпустить голубя — были ему не по силам. И, как он откровенно сказал этим вечером публике, то была не магия; это были просто фокусы, а любой может научиться фокусам, любой… и когда-то они все у него получались. Он продолжал постоянно тренироваться. Как постаревший отставной атлет, который поддерживает форму на случай, если в один прекрасный день его позовут обратно на лучшие арены. Генри день и ночь отрабатывал простейшие манипуляции: с картами, чашками и шариками, удержание монет в ладони и прочие в том же роде. Но обнаружил, что и на это не способен. Глотать шпагу означало верную смерть. Напалечник на большой палец был неестественного цвета. Он панически боялся работать с огнем, чтобы не спалить весь цирк, а маг без номера с огнем официально вообще не считался магом. Как было известно Генри, самый первый маг — человек, обладавший таким же могуществом, что и Генри когда-то, — потому и стал магом, что изобрел такой номер.
Представление закончилось, и под жиденькие, как легкий дождик, хлопки Генри нырнул за занавес, прошел через выход в заднем полотнище шатра и очутился в конце аллеи ярмарочных аттракционов. Он вдохнул ночной свежий воздух, напоенный ароматом навоза, и прикрыл глаза; еще одно невеселое представление закончилось. Он стоял один в сумерках, в отдалении слышались голоса зазывал, приглашавших в еще работавшие аттракционы, за спиной, в шатре отцы пытались выиграть мягких зверушек для своих детишек, а матери успокаивали измученных младенцев. Генри ссутулился и просто ждал, когда они начнут выходить. Смешаться с толпой, конечно, было немыслимо: Генри был единственным негром среди этой ночи. Даже цирковые уроды, многие из которых так или иначе были балаганной пародией, имели шанс пройти здесь, в ярком свете вращавшихся желтых и красных фонарей. Развеселая ярмарочная музыка, такая бравурная и зазывная, такая сумбурная и утомительная, как-то не вязалась с вонью ярмарки (к шести вечера в уборные было уже не зайти), с мужчинами и женщинами, работавшими здесь; их запавшие глаза на осунувшихся и бледных лицах всегда как будто искали тебя, выхватывали из толпы, плывшей мимо их палаток: «Попробуй, ни за что не промахнешься, первый бросок бесплатный».
На плечо ему легла ладонь Тарпа, и Генри обернулся. Тарп достал из кармана небольшой деревянный крест: две дощечки, скрепленные медным гвоздиком.
— Мы вестники Божьи, мистер Уокер, — сказал он. — И мы здесь для того, чтобы передать кое-что.
— Вот как?
— Именно так.
— Удивлен, — сказал Генри. — Давненько мое представление не привлекало Божьего внимания.
— Никому от него не укрыться, — заметил Тарп.
Генри оглянулся вокруг: видит кто-нибудь, что тут назревает? Ни души. Как всегда, помощи ждать было не от кого.
— Прошу извинить, если мое выступление пришлось вам не по вкусу. Оно и мне самому не по вкусу. Но с другой стороны, вы сколько заплатили, столько и получили.
— Мы нисколько не платили, — сказал Корлисс.
Тарп коротко взглянул на него:
— Он на это и намекает, Корлисс.
— А, понятно.
Джейк держался позади своих дружков, не выступая из тени, глаза снова прятались под нависшими волосами. Носком ботинка он ковырял в грязи, время от времени настороженно поглядывал на Генри и приятелей и снова ускользал в себя, почти незаметный.
— Так Бог говорит тебе?
Тарп кивнул. Посмотрел на крест:
— Он говорит всем, мистер Уокер. Но не всякий слышит.
— И что Он тебе говорит?
Тарп застыл, хлопая глазами.
— Ну, много чего. Он болтун, каких поискать. Но что в данный момент важно, Он говорит, что, по его мнению, белый маг был бы лучше мага-негра.
Генри задумался.
— Он так сказал? Это меня удивляет. Потому что, если одни белые маги лучше, то другие отнюдь нет. Цвет кожи не имеет тут большого значения. К сожалению, белый маг мог бы тоже разочаровать вас.
— Хотел бы я посмотреть на это.
Слово за слово, Корлисс и Тарп все ближе придвигались к Генри, и теперь их разделяло лишь несколько дюймов. Генри глубоко вдохнул раз-другой, чтобы успокоиться, и ждал, что произойдет. Ему не хотелось бы драться с ними. Не из-за чего было.
— И что… дальше? — сказал Генри.
— Дальше? — ответил Тарп. — Если б не твой трюк с картами — с тройкой червей, — мы б, наверно, просто врезали тебе разок, сказали пару ласковых и пошли своей дорогой. Но теперь придется тебе прокатиться с нами.
Корлисс схватил его за руку, стиснув ее так, что боль пронзила до самой кости.
— Тройка червей! — выдохнул он в ухо Генри. — Зачем ты с ним так?
И тут, когда Корлисс поволок его в темноту, случилось нечто такое, что могло случиться только возле маленького и убогого странствующего цирка на захолустной ярмарке: они столкнулись с Руди, Самым Сильным Человеком Во Всем Мире. Руди не был самым сильным человеком во всем мире, он даже не был самым сильным человеком в цирке (на что претендовал Кут, водитель грузовика, на котором перевозились шатер и все цирковое хозяйство), но он компенсировал это безумным бесстрашием, которое вселял в него виски. Исключительно лишь пьяная решимость позволяла Руди сгибать стальной стержень, словно сливочную тянучку. Он раскрошил себе все зубы, разгрызая камни; его щеки, лоб и огромный нос были покрыты незаживавшими ссадинами и синяками оттого, что он разбивал доски о голову. Его номера зависели от предметов, приносимых зрителями, чтобы испытать его силу, и он еще никогда не отступал перед брошенным ему вызовом. Однажды, несколько месяцев назад, Генри в первый и единственный раз за четыре года застал его совершенно трезвым. Руди горько плакал над подорванным здоровьем, над той жизнью, которую выбрал себе, и над тем, как складывались его отношения с Иоландой, распутной билетершей. Это был мучительный момент, горькое прозрение. Ну да кварта бурбона излечит любую печаль. Трезвый, он видел свою жизнь, лежащую в руинах. Во хмелю — был Самым Сильным Человеком Во Всем Мире.
Руди подошел, хлопнул его по спине и заключил в медвежьи объятия. Корлисс отпустил руку. Руди переполняло счастье. И разило от него, как от бочки виски. Видать, он только что вышел от Иоланды, поскольку ничто так не поднимало дух Руди, как свидание с ней. Время, проведенное у нее, — не важно, скольких мужчин она приняла перед ним, — было вершиной его дня.
Ему понадобился лишь миг, чтобы понять положение Генри; Руди был далеко не глуп. Когда он бросился обнимать Генри, он был весел и смеялся громоподобным великаньим смехом, но тут же застыл, прекратил хохотать, учуяв неладное. Выражение лица изменилось. Глаза вспыхнули. Особенно когда он увидел Корлисса, который, понимал он, мог отдубасить его по первое число, если б захотел. Но Руди был способен выдержать что угодно: как бы ему ни досталось от Корлисса, Руди бы устоял, а потом пополам его переломил.
