Света поворачивается к стене лицом, закрывается с головой одеялом — оно еще пахнет чужим запахом — и стискивает зубы. До нее доносится, как надоевшая радиопередача, слезливый голос матери: она плетет о роковой ревности, из-за которой Петя становится как зверь. Ведь надо же придумать, найти подходящее объяснение тому, что происходит. А объяснения нет. Вот мать и несет всякий вздор.
А Сабохат — она живет через три дома и приехала с мужем из кишлака только на год или два раньше, чем они поселились у Фроси, — молча достает из стопки (на ярком расписном сундуке) одеяла и стелет им на полу. При этом она изредка качает головой, удивленная и опечаленная, вздыхает, но никогда не осуждает отца, не советует разойтись с ним, вызвать милицию, посадить его, как это делают некоторые из соседей. Может, поэтому мать предпочитает забегать в те дома, где её будут слушать, будут ругать Петю или ее саму за то, что терпит всё это... В доме у Сабохат ей неинтересно, скучно. Она обычно бывает возбуждена, и ей надо выговориться, пожаловаться на судьбу. Эти сетования и угрозы, эти глупые небылицы ещё больше злят Свету, и избитая мать вызывает только противное чувство злорадства: «Так тебе и надо! Только меня-то зачем втравливать в это? Я-то зачем должна участвовать?»
Однажды, не найдя мать, она прошла до конца улицы, где на перекрестке стоял такой же, как у тети Фроси, плановый дом.
Там жила ее одноклассница и подруга Нина.
Родители Нины такие старые, что их скорее можно принять за бабушку и дедушку Нины. Света даже не знала, как зовут её отца, — так он тих и незаметен. По утрам он выходит с газетой посидеть на лавочке перед домом и долго-долго читает сначала одну, потом другую сторону — все подряд, и не сразу поймешь, то ли он еще читает, то ли уже начал дремать.
Зато тётя Дуня всегда в деле: то на огороде, то в саду, то в курятнике. И даже когда присаживается передохнуть, ее строгий взгляд продолжает скользить по двору, выискивая непорядки.
Дом Нины смотрел незрячими бельмами окон. Света остановилась в нерешительности, почему-то оглянулась; на улице по-прежнему тихо. Мать забежала к кому-то так быстро, что теперь не понять, где она. Идти искать тот дом, слушать ее бредни, причитания и охи соседок... Света скривилась от досады.
А на улице было так хорошо и так спокойно, что Света вдруг ясно почувствовала, что она совершенно одна в ночи. И только звёзды над головой... Они как дырочки в темном бархате неба. Там, за этим занавесом, сияет пронзительно яркий ослепительно чистый свет неведомого мира. Здесь ночь, а там вечный свет, сияние которого только и видно что сквозь эти случайные прорехи. Но от идущего оттуда света на душе отчего-то становится лучше. Кажется, что смотреть туда, вверх, можно бесконечно долго. Но потом Света представила, как это, наверно, со стороны глупо выглядит, когда человек вот так стоит, задрав голову, смотрит на звезды и думает про всякие там возвышенные вещи, вместо того чтобы нормально лечь спать и не зевать завтра весь день. Преодолевая себя, она стукнула в окно тихо и неуверенно. Никто не ответил. На всякий случай Света стукнула снова, еще тише и еще неувереннее, и собралась уходить. Но как раз в этот момент белая занавеска на окне отодвинулась, и тетя Дуня, придерживая на груди ночную сорочку, стала вглядываться в темноту.
— Это я... — тихо сказала Света, вздрагивая от ночной свежести.
Потом она еще долго ждала, когда наконец тетя Дуня справится с тремя засовами или крючками, которые гремели один за другим, и каждый их удар сопровождала глухим тявканьем собака в соседнем дворе. Потом с треском повернулся ключ, дверь отрывисто скрипнула, послышались шаги к калитке. И тут Света окончательно поняла, что ей не следовало стучаться сюда. Но уйти уже было неудобно. «Раз потревожила — терпи», — решила она про себя.
Нина, пока тетя Дуня стелила постель на сундуке, опершись на локоть, смотрела на Свету такими же, как и у матери чуть недоуменными и укоризненными глазами. И чистая простыня, и легкое пуховое одеяло в пододеяльнике, и мягкая, тоже пуховая подушка, от которой пахло свежестью, ещё больше заставляли Свету чувствовать, как неуместен её приход, как это нехорошо шляться по чужим домам, будить среди ночи людей и вообще как нехорошо все, что происходит у неё дома. С тех пор Света перестала заходить к Нине, а та особенно и не зазывала к себе. «Наверно, тетя Дуня запретила, — думала Света, — побоялась, что «поважусь ходить». Подумаешь, нужно больно!»
— Ка-а-а-ра-а-а-си-и-и-и-н! Е-е-е-сть ка-а-ра-а-а-си-и-н! - С того конца улицы, что выходила на небольшую асфальтированную Площадку, раздавался тягучий, без ударений, как масло, крик: — Е-е-е-сть ка-а-а-ра-а-а-си-и-и-н!
Со всех сторон послышался звон бидонов, стук открываемых калиток.
— Кубурча кани? Дар кадом гураш пинхон карди? (Где бидон? В какую могилу ты ее спрятал? (таджикск.)) — слышалось по ту сторону забора, где жил Илья.
— Тезрог, тезрог, у ерда навбат бошланган! (Быстрее, быстрее, там уже очередь! (узбекск.)) — доносилось из соседнего дома.
Догадавшись, о чем идет речь, заторопилась и Света. Керосин у них кончился еще вчера, осталось только в бутылке.
У машины уже стояла небольшая очередь. Света приставила свой бидон к чистенькой зеленой канистре, что стояла последней, и от этого соседства бидон показался еще грязнее: он был покрыт пушистым серым налетом из смеси керосина и пыли, будто старый пуховый платок.
— Берёт и туды стряхивает ведро-то! — нараспев жаловалась одна старушка, одетая во фланелевый халат, другой. — Я ей несколько раз говорила... Зачем? Прям-таки мне на голову и стряхивай-та. Теперь обижается.
Вторая старушка торопливо кивала головой, выжидая, когда наступит пауза, чтобы рассказать о чем-то своем.
Заговорили и женщины, что стояли перед Светой.
— Печёнку вот взяла... В «Кулинарию» завезли.
— Там бывает часто. Я тоже всегда захожу. Удобно. Прямо сейчас можно жарить...
— А какой день-то сегодня? — спросила первая старушка.
— Да как какой? Кривой четверг, чай. Посчитай...
— Вот время летит! Только недавно пасха вроде была...
Света подумала, какие мелочные, ничтожные разговоры она вынуждена слушать, как все это неинтересно и нелепо. И тут, словно нарочно, впереди очень авторитетно, очень убедительно начал мужчина:
— А теперь его в зоопарк привезли.
— Удава, что ль? — переспросил чей-то голос.
— Какого удава? — одновременно спросили женщины, до этого обсуждавшие удобства «Кулинарии». — Того, что ль?
— Да вы толком скажите!
И мужчина в потрепанной кепке, мятой рубашке, что никак не вязалось с его авторитетным голосом, не без удовольствия вернулся к началу рассказа, как одна девушка собирала хлопок и вдруг ее обвил удав. Обвил и никого к ней не подпускал. Кто близко подойдет, он кольца стянет, и девушка давай кричать. Родственники, конечно, тут же отступили. Ничего не могли сделать. Отраву хотели дать, так удав оказался хитрее — стал есть только из одной тарелки с девушкой.
— Ну и как же? — услышала Света. Она не поворачивалась в ту сторону, нарочно не смотрела, чтобы показать всем своим видом, насколько она возмущена глупым разговором.
— Сонный порошок дали. И девушка заснула. Удав кольца и расслабил. Его в клетку посадили и в зоопарк наш увезли. Я сам видел. У нас с работы все пошли, и я тоже. Худой он совсем стал. Лежит, как палка. Наверно, не ест ничего, скучает. Но вовремя порошок дали, а то девушка чахнуть начала. Сколько страху натерпелась!
В очереди принялись обсуждать эту историю, которая будоражила улицу несколько дней, охали, ахали, гадали, зачем удав обвил девушку. Кто-то высказал предположение, что он ее в жены выбрал.
Света презрительно, но не очень громко фыркнула:
— Ну придумают же вздор такой!
Ей на память пришли плакаты в городском парке, где зелёный змей обвивает человека с бутылкой водки в руках. «Вот этот змей всю кровь у меня выпил, вот об этом бы ахали и охали. Страшнее его нет».
Краем глаза она увидела, что подходит тетя Фая, и, повернувшись к ней лицом, сказала:
— Здрасте.
Тетя Фая кивнула, поправила черную плюшевую душегрейку, которую она носила до самого лета (что-то у неё там болело — то ли поясница, то ли почки). Ее дочь Фирюза училась в одном классе со Светой, пока не ушла в ПТУ.
«Сейчас спросит: «Какдила?» — подумала Света.
— Какдила? — приподняв подбородок, спросила тётя Фая.
Она едва доставала Свете до плеча, впрочем, ей почти со всеми приходилось разговаривать, высоко поднимая голову.
Света снисходительно улыбнулась и сдержанно ответила:
— Хорошо.
И тётя Фая с готовностью принялась качать головой, и в этом движении было все: и сочувствие ей, и осуждение родителей.
— Вот бывает же, таким непутевым — такая девка. У других вон бандит какой растет! — Она кивала в сторону зеленой калитки. Из этого дома парня посадили за драку. — Поступать куда будишь?
