– Не знаю. Через несколько дней.
Он посмотрел на меня, вернул руку на стол и хмуро посмотрел в монитор.
– Ты помнишь про Тони? Тони приезжает. Нужно будет там, ну, с прессой все устроить. Как обычно.
– Помню. Это через восемь дней. Обязательно буду к этому времени.
– Ладно, езжай. Ладно. Отец как-никак.
– А аванс? Можно? На дорогу и… вообще.
Я любил разговаривать с ним в его же манере, распуская фразы на лоскутки.
– Иди, позвоню сейчас в бухгалтерию.
Возможно, ради таких минут, когда я мог убедиться лишний раз, что он без меня неуютно, тоскливо себя чувствует, я и сидел тут на небольшом окладе за неинтересную работу. Ну если уж и быть пресс-секретарем, то только у такого, как мой босс.
– Смотри не подведи! – крикнул он мне вдогонку.
Кажется, я действительно еду к отцу.
Ехать предстояло в Ростов. Обзвонив вокзалы, Лора выписала три варианта. Можно было сразу от нее, без сменного белья и почти без денег, броситься на вокзал и попробовать успеть на поезд, отходивший в десять десять. Но ехать с пустыми карманами я не решился.
Получив аванс, я съездил домой – ну как «домой», на съемную квартиру. Собрал сумку. Оставил маме послание на автоответчике: «Я в командировке. Буду на следующей неделе». Скорей всего потом придется ей рассказать – но это ведь потом – или даже совсем потом. Можно и не рассказывать.
Поглядывая на комковатое мокрое небо, я отправился к остановке. Сумка толкала под локоть. Я вспомнил, что давненько не уезжал из города.
У меня все еще оставался выбор. Сейчас можно было поехать прямиком на вокзал и дождаться там проходящего, который прибывал в два сорок, почти через три часа. Или поехать на вокзал попозже. Наконец, был третий вариант – вечерний поезд в двадцать два сорок.
Дойдя до остановки, я уже твердо решил, что перед вокзалом заскочу к Марии. Это было даже по пути.
Кажется, я боялся ехать в Ростов – к отцу, которого никогда не видел и который захотел проститься со мной перед смертью.
Выйдя из автобуса, я невольно поморщился. Дождь все-таки пошел. Подленький косой дождичек, из тех, что норовят заплевать лицо и шею. В ларьке за остановкой купил хот-дог. Узкий пластиковый навес совсем не защищал, так что пришлось жрать сосиску вместе с дождем. Капли висли горошинами на булке, от кетчупа окрашиваясь в красное. Я аккуратно подносил хот-дог ко рту и откусывал вместе с этими красными капельками. Ничего, так даже лучше. Нужно напитаться дождем и осенней унылой слизью. Почувствовать себя склизкой улиткой, у которой домик всегда с собой. Тогда все станет проще. Осенью всегда все проще. Есть тоска и есть холод, от них нужно спастись. А для этого, по крайней мере в наших широтах, все средства хороши.
У нас с Марией на сегодня была назначена традиционная вторничная встреча. По вторникам ее босс (совсем не такой милый, как мой) ездил на массажи, и она убегала с работы – наверняка чувствуя себя при этом школьницей, прогуливающей урок. Мы могли встречаться только днем. По вечерам в ее квартире регулярно появлялся сын-студент, отличник с губернаторской стипендией, у меня – обычно – была Лора.
Даже если задержусь у Марии, всегда можно схватить такси и успеть к отправлению поезда в два сорок. Так я решил. А если не окажется билетов, буду проситься к проводницам – заглядывать им в глаза, жалобно рассказывать, что еду к умирающему отцу…
Поскольку времени (считала Мария) у нас всегда было немного, она просила меня приходить к ней на сытый желудок. Чтобы не отвлекаться на кормежку. Только секс. Скорый и незамутненный. Мужская вековая мечта.
Голод я переносил плохо. Поэтому честно съел хот-дог.
Дальше путь лежал в обход строительного котлована к новому гипермаркету. Ее окна выходили как раз на бесконечную рифленую крышу торгового храма. Мне предстояло прочавкать через раскисший пустырь, потом пройтись по декоративной плитке перед гипермаркетом, пачкая ее глиной.
Я с трудом прикурил, укрывшись от дождя под еловой лапой, высунувшейся из-за забора стройки.
СКОЛЬКО усилий ушло у меня на то, чтобы выстроить крепость, где я мог бы спокойно царствовать. Я, никому не обязанный, ни от кого не зависящий. Свободный от всех этих паразитирующих друг на друге людей.
Там – они.
Здесь – я.
Справедливо.
Пожалуй, именно в этом месте, отталкиваясь от пафоса последних слов, стоит наконец упомянуть, что время от времени я пишу прозу. Художественную прозу. Выпариваю, так сказать, слова из душевной жижицы. Чаще всего слова эти оседают в моем компьютере незавершенными отрывками. Пока иду к Марии, втянув шею в воротник и пряча сигарету в кулак, вспоминаю последний свой опус.
«Я прекрасен!» – и сразу же, как в детстве, когда ликующие руки – скорей, с-скорей – торопятся сорвать дразнящую запинающуюся упаковку с подарка, раздеваюсь и… да, я прекрасен.
Как ласково мышцы перекатываются под кожей, пока я иду.
Пересекаю шлагбаум солнца, опущенный поперек комнаты.
Утро, мир поделен на карликовые государства. Путешествую из одного в другое. Возле камина жара и пахнет вулканами. Пять шагов по сырому пустынному коридору: скрип, пыль, разруха, – захолустная транзитная страна, до которой ни у кого не доходят руки. Перед окном – волна птичьего щебета и янтарный рассветный холод: северный праздник, но я как нелюбопытный турист, который постоит-померзнет, и бегом в свой номер.
А может быть так. Я лежу. Чужой город. Под простыней, до носа натянутой. В кране нет воды, в тумбочке мертвые тараканы вокруг баллончика дихлофоса. Мертвые солдаты вокруг невзятой высоты. Дешевый гостиничный номер – ни за что ни про что убитое пространство. Лежу, слушаю чужую пьянку за стеной. Но даже когда шум – то ли драки то ли соития – прорастает меня насквозь, даже тогда, из последних сил: «Я прекрасен».
Решаюсь!
И на этот раз разоблачаюсь смелее. Одежда – одним махом. Кожа, мясо. Аккуратно тяну за паутину вен. Вынимаю ливер. Кости. И вот наконец – я.
Замрите. Не вспугните, пожалуйста, ведь я нечасто так смело разоблачаюсь. Тихо! Слышите? (Какие еще лютни? Это – я.)
Так и знал. Я всегда знал, что стоит стянуть с себя все это, стоит отбросить лишнее – все лишнее: смертность, обезьяний атавизм «мы», церковное пугало «Он!», слабость, силу, пищеварение, тягу к домашним кинотеатрам, – все снять и отбросить… и окажется, что – вот, вот!., я прекрасен.
И поскольку я прекрасен, спешу окружить, очертить себя прекрасным. Словами прежде всего. Я начинаю сочинять слова. Нанизывать их на тонкие ниточки смысла – или бессмыслицы, по настроению.
Вот так: «В Эдеме пусто. Слышно, как падают яблоки».
Или так: «С утра ворона набросала своей клинописью пару строк на сугробе за кочегаркой. Не забыть перевести».
Можно так: «Начался дождь на реке. Вода робко трогает воду».
Все это я.
Но приходится работать пресс-секретарем.
Семейная фотография в ее спальне
Она открыла с плотоядной улыбкой на лице и фривольно гуляющими полами распахнутого халата. Приблизилась, будто собиралась прижаться, тут же развернулась и пританцовывая пошла в спальню. Вид ее полнеющего сорокалетнего тела неожиданно окатил меня осенней печалью. Я запер дверь и стал раздеваться, усевшись на низкий табурет, а Мария, прислонившись к косяку, красиво остановилась в дверях спальни.
– Брр, от тебя холодом тянет, – сказала она. – Как там моя маман?
– Котят топит, – я аккуратно, чтобы не накидать кусков глины, поставил ботинок на коврик: сын-студент устраивал ей выволочки за любой беспорядок.
– Опять? Сколько раз предлагала – давай стерилизуем кошку. Так нет!
Мария рассматривала свою выставленную за полу халата ногу.
– Не хочет. Говорит, как природой задумано, так пусть и будет.
– Я слышал сегодня, как она мяукала.
– А маман говорит, страдание тоже необходимо. Часть жизни.
– Да, когда топишь котят, без философии не обойтись.
Заметив, что я разулся, она развернулась анфас, уперла локти в дверной проем.
– Милости просим.
В спальне, пока Мария располагалась на кровати, я прошел к окну. С обратной его стороны колыхался серенький тюль дождя. Вдруг показалось невозможным лечь в постель с женщиной, когда за окном такая погода. Нужно быть другим в такую погоду. Маленьким. Целомудренным. Глазастым духом, наблюдающим за хворым осенним небом.
– Маша, – сказал я, еще не зная, как продолжить фразу. – Маша, давай поговорим? Мы никогда не говорим.
Она подползла к моему краю и обхватила меня обеими руками за колено.
– Конечно, обещаю говорить без умолку. Иди.
– Нет, правда. Я как-то не настроен.
– Нет? – она звучала иронично.
– Нет. Точно нет. Извини.
Я обернулся и посмотрел на висящий на стене семейный портрет: Мария с мужем. Поначалу она снимала и прятала за спинку кровати, но я настоял, чтобы портрет оставался на месте. Украдкой от Марии я частенько подмигивал усатому красавцу в форме морского офицера. Сейчас я смотрел открыто. Морской офицер со стены смотрел на меня, не меняя своего бравого выражения. (Вот что мне нравится в нем больше всего: он никогда не теряет лица). На стене этой спальни висел сертификат, подтверждающий мою правоту во всем, что касалось отношения к ячейкам общества. Хотя – как знать – возможно, мне просто нравилось на глазах у морского офицера любить его жену?
