Во всяком случае, сама она рассказывала истории просто страшные. Страшные. Но у кого из нас не случалось таких вот в жизни?
— Как-то идём на дачу, машины тогда редко у кого были, это ж, слава богу, тридцать лет назад, самой смешно, — говорит Катерина Юрьевна, и серьги у неё в ушах, жемчуг в каком-то светлом металле, подрагивают от возмущения. — И вот я иду, моя мама, моя сестра и он, и я везу коляску с Алёнкой. И я упала. Ну, споткнулась, упала на одно колено — разбила, кровь течёт. А он мне говорит: «Опять колготки порвала».
Катерина Юрьевна смотрит на меня долгих секунд пятнадцать, молча. Взгляд о соучастии. Киваю.
— Скажи, он человек или нет?
— Нет, — отвечаю тихо. — Не человек.
А внутри говорю себе: а кто? Кто же, если не человек?
Я попробую описать вам себя. Тамбур с отражением не считается, надо подробнее. Я довольно хрупкая, во всяком случае, на первый взгляд. Я вообще-то выносливая, как верблюд, но извне же не видно, воспринимается разве что на уровне подозрений. А так вы глядите и видите обычную девушку, ничем не примечательную, разве что с очень тонкими руками у запястья и талией тоже тонкой.
Может, я меланхолик?
Но в тот день я просто дрожала от гнева, как будто бил электрический разряд. Он наговорил каких-то грубостей, гнусностей, стараюсь не помнить такого, помню только, что было невыносимо.
Я сперва орала на него. Потом подскочила к двери, распахнула, и, сама испугавшись эха, тихо и отчетливо сказала: «Вон!» и показала пальцем на лестницу. Возглас побежал по пустым этажам, подкидывая сам себя по ступенькам, размножился, как ксерокс, гулким эхом.
Нет, надо довести меня, чтобы дрожмя дрожа заревела. По-моему, он испугался, во всяком случае, стушевался немного. Не ждал, видно, такой вспышки.
Вспоминаю фотографию, где он маленьким мальчиком, а глазёнки большие, испуганные, в ателье сидит на деревянной лошадке. Хочется малыша успокоить. Бедный, хороший. Целовать пухлые щёки, теребить, тормошить, просто нюхать его. Покусывать ушко — конечно, в шутку, конечно, не всерьёз. Прости, маленький, злую плохую тётку.
Как вспоминила мальчика, стало до судорог жаль взрослого, потерянного, неприкаянного Дмитрия — и сейчас не могу забыть, как ушёл, ссутулившись, сердце чуть не разорвалось. И вернулся за шапкой — стояли уже холода. Но едва я услышала властный голос за дверью: «Открой!», короткий охлест-приказ, снова рассвирепела, отомкнула и швырнула шапку. Вот она падает чёрным комком, словно живое существо, котёнок, с его плеча, в которое ударилась, на руку — не видела, поймал или нет, в уши воткнулся короткий вздох-мат, с остервенением шарахнула дверью.
У нас на работе есть девушка с редким именем Нонна. Она ходит в чёрном, крашеная блондинка, изящна, вся в украшеньях, с красным колокольчиком сотового на груди, словно телушка. И на лице у неё заиндевел маска вечной неуверенности.
Женский коллектив — канитель разговоров о модах, о тряпках, ногтях и цацках.
— Белое золото?
— Нет, серебро.
— В кольце что у вас, яшма?
— Чароит. Посмотрите, ещё вот серьги. Старинный гарнитур…
— Рижские костюмчики — девоньки, что-то! И недорогое.
Женщины в России слоноподобны. Ноги у них — что колонны, руки — дубовые ветви, телеса колыхаются, словно метровые волны взъерошенного океана, и певец, кто сочинил песню песней, сравнил бы их с баобабами, благо, вторая часть слова — и есть, как сподручно называть женщин, когда они столь громоздки и крепки. А туда же, рижские моды!
Голоса высоки и визгливы, объятья смертельно опасны.
Может быть, поэтому миловидную субтилочку с ненашим именем Нонна жених когда-то счел существом возвышенным, не от мира сего (тем более, что она страдала дефлорациофобией и коитофобией, и брак с ней угрожал быть девственным в течение долгих лет). Но уж совсем непонятно, почему муж после нескольких лет совместной жизни и рождения дочери иначе не обращался к Нонне в разговорах при близких, как «сволочь», «стерва», иногда «сучка», и лишь в редкие минуты расположения просто «дура». Стоит заметить, пожалуй, жених и муж, тем не менее, были одним лицом, расслоённым во времени.
Я не могла понять, почему она не разведётся, но, спохватившись, натягивала край рукава на кисть — на запястье краснел неизбывным стыдом вчера поставленный мужем синяк, небольшой, как раз по размеру отпечатка пальца.
Все мы одинаковые. Идиотки. Одинаковые идиотки. Словно однояйцевые близнецы.
Университет встретил молча. Я восстановилась после почти двух лет отсутствия. В раздевалке столкнулась с давним приятелем, Олегом Васильевым, по слухам было известно, преподает, заканчивает аспирантуру, в нынешнем году у него даже окормляются один или два дипломника. Он рванулся было ко мне, но я сделала вид, что не замечаю — метнулась вверх по лестнице и поминай как звали.
Сама себе не могу объяснить, что заставило так поступить, но думаю, шаг резонен: трудно приходить в какое-то место и обнаруживать, что ты себя там уже ждёшь. Нет, с Олегом встречаться совсем не было охоты. Вообще, никого видеть. Если бы так можно было, я бы склеила себе ресницы.
Потом уже часто нахлынывало желание, сродни головной боли — навязчивое, неотступное. Хотелось просто слышать голос по телефону, просто видеть лицо. Настоятельно, как хочется пить или в туалет. Простая естественная потребность, в точности как физиологическая.
Когда мы поженились, он отвадил от дома моих многочисленных прежних знакомых, друзей, запрещал видеться с ними и однажды устроил скандал, подозревая, что я пришла со встречи с одним из своих прежних институтских приятелей. Едва ли нужно говорить, что я не могла позволить себе что-нибудь не то с кем-нибудь из них. Но он прямо взбеленился, и даже глядеть было боязно.
А незадолго, как настал разрыв, он попросил меня встретиться с тем самым человеком, из-за которого два года назад устроил выволочку по первому разряду. Встретиться, передать что-то. Я сказала:
— А раньше ты бы не позволил…
— То время давно прошло…
Повисла пауза, в которой легко читалось: ты мне больше не важна.
Вот от того пустяка я тогда и вспылила. Впервые в жизни швырнула тарелку. Вышла обыденная кухонная ссора. Свара. Словно волны накатывают, с рёвом и грохотом. Будто и не я училась в детстве играть на пианино, а у него не было славного друга дяди Сени — дяди Сени, который писал стихи.
Вон отсюда, я ему сказала, вон!
Как-то в школе поразила история. К Достоевскому среди ночи пришли двое читателей, к ним случайно попала рукопись одного из романов. Кажется, рукопись он забыл где-то — впрочем, может, тут смешиваются два разных сюжета у меня в голове.
Может, их было не двое. Может, пришли они не к Достоевскому.
Но в слезах.
И я была очень впечатлена. Подумала: как бы хотела, чтобы ко мне пришли в слезах ночью. Да не обязательно ночью! Просто пришли… Пусть не читатели — зрители, слушатели. Если я, например, стану актрисой, певицей…
Пиши со слезами — прочтут со слезами. Что может быть проще.
Вот я и. Хоть сила моего дара, наверно, не такова, чтобы я могла рассчитывать на ваши светлые, святые для меня слезы.
Квартиру снимали. Шел две тысячи второй год, вы помните, наверно, насколько тогда были дорогие квартиры. Особенно для нас, едва расставшихся со своим сомнительным званьем студентов. Когда стало понятно, что вместе каши не сварим, я начала подыскивать квартиру. За месяц удалось «нарыть» лишь один вариант.
Тайком ездила смотрела ту квартирёнку на Войковской, шестой этаж пятиэтажного дома. Пентхауз, сказала хозяйка. Крупная баобабиха, с малиновым пятном помады пониже носа, что должно означать губы, и синими аккуратно нарисованными кружками под бровями, символизирующими глаза. Ну и нора то была! Балкончик перекошенный, комнатка в пол-ладони, коридор с большой палец, туалет и ванная совмещенная — с ноготь мизинца.
Машинка полуавтомат, везде пылища, видно, здесь жил одинокий старик, и прямиком отсюда отправился в морг. Правда, хозяйка настаивала, что последние полтора года берлогу снимала юная девушка, но не верилось. Или она могла унести с собой всю свою молодость и красоту, ничего, даже блёстки не оставив для прежнего места жительства?
О несостоявшейся попытке к бегству никто не узнал.
Только маминых слез мне и не хватало! Мама всегда мечтала выдать дочь замуж. Видно, её нервировали мои детские ультиматумы, что я на всю жизнь останусь старой девой. Сама не желая, она поторопила меня. Дмитрий, как нарочно, очень понравился. То ли чуток смахивал на отца в молодости, то ли просто сумел так себя показать. Он умел.
Дмитрий появился на пороге сияющий, в тающими в волосах снежинками. И сами волосы отливали особым бриллиантовым блеском — натирал он их чем, что ли, или мыл каким особым шампунем?
