Видя, как я опешила от такой всерьёз предлагаемой будущей жизни вдвоём душа в душу, Рома ещё и аргументировал:
— Я к тому же мужик хозяйственный.
В тот момент он напомнил моего славного брата. «Мама, — говорил Петька, четырехлетний, — У тебя в семье много музиков! Я музик? Папа музик? И, мама, деда зе тозе музик!»
— А я нет, — ответила Роме и была, в принципе, права: и не хозяйственная, и (страшно молвить!) не мужик.
— Ну ничего, придется мне все хлопоты взять на себя…
Слышали, знаем. О кошмарное дежавю, холодом пробирающее повторение ситуаций. Теперь, подумалось, раз в два года, ровно в ноябре, будут предлагать одно и то же — и чуть ли не в тех же словах.
О брат мой, брат.
Он явно мне послан кем-то там, сверху или снизу, смягчить отчаянье. Как жаль: просто не представляю, что нужно делать и в какой последовательности, чтобы влюбиться в Ромочку.
Мирно пьем какао в «Ростиксе» и говорим об общих знакомых. Домой возвращаюсь в девять вечера. Не многим позже, чем прихожу обычно с работы. С наигранной веселостью говорю маме, ставя в вазу розу:
— Ну вот, а я думала, придется в монастырь идти.
Но кто подарил — не сообщаю. Уже научилась держать ухо востро. Невольно подспудно опасаюсь нечаянного подвоха. Нет уж: знакомый. Достаточно. Всё-то вам расскажи.
Вечером снова перечитываю, что успела написать в порядке терапии о нашем с тобой разрыве, мой единственный. Горько вдвойне: в тексте невольно всё время выгораживаю себя и тебя обвиняю. Прости. Просто я недостаточно сильна, чтобы избразить всё, как было: вечной борьбой центростремительных и центробежных сил — говорят, галактики расходятся во времени и пространстве, развиваются спирали, разносятся с бешеной скоростью планеты и звезды, всё удаляясь и удаляясь друг от друга.
Зато я постигла важнейшую вещь: в нашем мире всё конечно. Кант присочинил свою оппозицию ради красного словца.
Говорю, больше не стану писать о разрыве: хватит. Оборвать бред, вопли, никчёмные стенания. Начать жизнеутверждающее. Феерический роман…
Но потихоньку, исподволь, сама не очень отследив, в какой момент, затеяла подготовку к жизни другой, более радостной, более светлой. Купила новый будильник. Маленький жёлтый кубик, в котором на одной панели разноцветные циферки и даже стрелки разноцветные, пиликает негромко, но убедительно настойчиво: «ту-ту». И ещё — энергичную синюю бритву, мужскую, хоть и для женских надобностей. Там продавалась розовая такая, псевдобритва — мягкий предмет из тупой пластмассы, неостроумно маскирующийся под инструмент для сбривания памяти, но я выбрала, как всегда, мужскую, с агрессивной плавностью линий.
Кстати, тоже чисто женское, тёмное, мифологенное: придание бытовым вещам почти магического значения.
А ещё я люблю тебя. Вот и все мои вечные новости.
Да, и как могла забыть! Дмитрий звонил.
— В кино хочу тебя пригласить…
За окном вспыхнуло и погасло: видно, лампочка лопнула в фонаре.
— Извини, Дим. Не получится…
Прощаясь с морем, в заключительный раз в нынешнем году шла по набережной. Баян лил мелодичные звуки.
Белобородый старик с усилием раздвигает и сдвигает мехи. Тот музыкант! И мелодия та же — три вальса. Шульженко поёт.
Подошла и увидела: старик другой, незнакомый. Очки в мутной оправе, на резинке, чтоб не сползали.
Ночное небо Москвы так туго спелёнуто смогом, что сквозь проглянет разве только комета, возвещающая несчастье.
Ничто не заканчивается в жизни. Мы бессмертны. В этом, а ни в чём ином, истинная печаль обыденности. Невозможность завершения.
Обрyблю, где придётся. Сейчас.
…В двадцатых числах ноябрь представил проект зимы: всё уже лежало под снегом, хранилось под спудом, надёжно спрятано. Всё уже было белым, как больничный халат, и воздух прозрачно намекал, что в нём стоят, как в баночке розоватой от акварели воды, тонкие кисти веток, а скоро и они будут схвачены морозом. Но что-то вдруг не понравилось там, наверху, и начавшуюся зиму решено было переиграть. Снег стаял дотла, зазеленела трава. Москва стала Лондоном, захлебнулась в густом тумане.
В гулком зале несостоявшегося вальса душа полнится спокойствием. Море будет гладким, тёплым и густым, а где-то там, в далёкой глубине вселенной, в чёрной высоте пустыни, однажды зажжётся звезда.
