И я тут же, в тот самый момент, всё окончательно поняла.
Один из московских популярных психологов (настолько популярных, что всегда брало сомнение, не шарлатан ли) поразил воображение тем, что расстался с женой, когда она захотела уйти, и написал об этом завершающую главу книги, которая вся напролет учила легкой и необременительно жизни, призывала встать над обстоятельствами и управлять людьми. Более того, психолог во всепрощении и возвышении над тяготами человеческой природы зашел так далеко, что здесь же опубликовал какой-то мерзкий пасквиль, написанный одним из своих учеников, о том, как жена некоего популярного московского психолога ушла от него, когда захотела, а он её не остановил. Вот такая сказка про белого бычка. Учит человек одному, а на практике-то… А практика у нас, как водится, критерий истинности, и правильно.
А почему не остановил-то? Не мог, что ль?
И психолог, помнится, или кажется уже теперь, за давностию лет, ответил: «Не интересно».
И впрямь. Ведь можно задержать человека. Не такая уж наука. Можно вскружить голову. Можно заставить утратить счет времени. Пустить пыль в глаза, очаровать, приручить, околдовать, окольцевать, сделать так, чтоб он без тебя не мог. Нашему брату, сестре, то есть, особенно легко даётся. Мужчины так мало приспособлены к жизни. Они имеют о ней такие невероятные представления. Так озабочены собственной значимостью. Удержать мужика возле себя — ну чего легче для молодой, красивой, здоровой, работоспособной бабы?
Обед, носки, рубашки, чисто в доме. Я всё могу. И, естественно, хочу делать — для любимого.
Он того и ждал от супружества. Но мне, как ни жаль, бесконечно мало. И всё насквозь видно. Я так не люблю, когда насквозь. И хочу взамен. Тепла там. Участия. Радости, когда речь заходит о моих успехах.
Я ведь успешная. У меня всё получается. И здесь и там. Я просто вот: хочу, чтобы меня тоже любили.
(Но я одинокая некрасивая дура. Старая и бесполезная, как заржавленная бритва, в свои двадцать пять).
Долго подбирала слово. Разошлись — тоже не подходило. Разъехались звучало уже чуть лучше: нейтральнее и образ есть. Как в механизме: разъехались втулки, раскрутились важные зубчатые колёсики, разболтались винтики. И новая машинка застопорилась.
Разлом.
Разрыв.
Раскол.
Разнос.
На пляже подбегает огромная бесхозная чёрная собака, принимается носиться вокруг, высоко подпрыгивать, приседать на все четыре лапы, то ближе, то дальше.
Гляжу на море, изнурённая рукописью.
Завидев блокнот, пёс азартно прихватывает его зубами за край, и, оставляя глубокие царапицы в бумаге, выдирает из рук. Я тащу тетрадку, смеюсь, говорю:
— Эй! Ну ты с ума сошла?.. Отдай немедленно.
Собака принимает за игру, ещё крепче вцепилась в дневник, мотает из стороны в сторону. А что, пусть, может, сожрёт его? Распатронит на странички, раздраконит на ленточки.
Чёрная зверюга упирается, рвёт моё прошлое. Хлопаю себя по лбу: причем тут твоё прошлое, ты, сосредоточенная на себе эскейпистка. Собака голодная. Я бережно вынимаю из пасти блокнот, говорю:
— Лучше пойдём.
Но в одной прибрежной закусочной не оказывается сдачи, в другой не работает кухня. В третьей её наконец кормят какими-то объедками.
Я ухожу потихоньку, поскольку мне негде её приютить. Я не хотела тебя приручать, дорогая собака. Как ни думаю, не могу приписать твоему появлению никакого символического значения. Ну, будешь без значения, так.
У нас было много всего такого важного, проблема всё же и в том, что мы жили на съёмных квартирах. Венчальные свечи хранились в доме родителей, мои любовные письма, написанные до нашего знакомства, тоже. Я ведь писала ему любовные письма до начала знакомства. Точнее, мы уже были знакомы, встречены и разведены — опять разведены, но другим, простыми обстоятельствами — но я предназначала те письма некоему мужчине поверх голов всех, кого встретила до сих пор. И никак не думала, что я его, тогда вообще почти мальчика, уже видела дважды или даже трижды. Впрочем, после третьей встречи был долгий перерыв. Потом мы познакомились вторично. Он меня узнал. И я его тоже припомнила, только верифицировать припоминание никак не удавалось: называла я не те места, по-другому описывала его одежду, почему-то описывала не существовавшие в действительности усики и тому подобное. Как в тумане. Он говорит — я вроде его помню, но себя не помню. Или наоборот, всё помню, а его — нет. И чувствовала себя, словно мне мой тайный сон рассказывают.
Однажды поссорились, я позвонила маме.
— Что делаете? — спросила позорно упавшим голосом.
— Смотрим видео.
— Да? А что?
— Ваше венчание…
Спокойна и даже пополнела. Немного. (Бабушка сказала, грамм на сто). Я настолько худа, что, пожалуй, надо сказать не «пополнела», а поправилась. Как после болезни. И теперь припоминаются те беды, которые успешно избывались слезами. Слезы действительно что-то исправляли, вот в чем дело. И, хотя порой, не слишком часто, время от времени, их требовалось довольно много, чтобы залить смешное детское горе… Смешное детское — говорю, преступно следуя за строем становящихся в шеренгу слов, а ведь детское горе ничуть не меньше, чем взрослое, может быть, даже острее и непоправимее.
Однако слезы всё же давали возможность накрыть некой сладкотуманной пеленой происходящее и как-то, в общем, отодвигали случившееся — во вчера, день за днем. Не знаю, правда ли, что мужчины плачут редко — думаю, такая же полуправда, как и все прямые утверждения о них, этих удивительных и мало изученных наукой существах — но если верно, мне их жаль.
И вместе, в этом пункте я их понимаю (думается). Потому что нечто вполне и доподлинно важное (что случилось), серьёзное (что произошло), ошеломительное (что стряслось), слёз не может вызвать. И я вот сейчас совсем не плачу. Стала неспособна к слезам. У меня слёзная импотенция — отсутствие силы плакать.
Потому как то, что произошло — произошло. И с этим ничего, совсем ничего теперь не поделаешь.
Волны глотают друг друга, спотыкаются друг о друга. В детстве у меня была такая игра с самой собой — поочередно закрывать глаз и рассматривать мир одним. Я уже и забыла об этом, но здесь, где всё почти в точности, как тогда, неожиданно вспомнилось. Кроме неба, моря и камней глаз видит линию носа, каждый — со своей стороны. И становится понятно, что так будет до самой смерти.
А в Москве я ещё научилась рассматривать картинки в отражениях ресниц. Когда морось, ресницы блестят, и в повисающих каплях можно видеть отражение собственного глаза — перевёрнутого на сто восемьдесят градусов. Жаль, что я наобум сдавала физику и не знаю теперь, почему перевёрнутого, а равно и в выпуклой стороны ложки лицо отражается прямо, в вогнутой — наоборот.
Такие важные мелочи идут на ум. На них никогда нет времени в городе — просто так и не наступает момент, когда бы их можно было схватить за хлястик прежде, чем ускользнут в сумрак.
И в чём, собственно, разница между видимым вокруг и отражениями в ресницах?
Старик кидает камешки в море. Он кидал их так в детстве. Только тогда в его действиях было меньше осмысленности. Хотя как знать. Он кидает — они булькают. Он хочет, чтобы проскакали несколько раз. Так и не научился до седых волос. Что ж, самое время освоить эту науку. Надо ударить плашмя, лучше плоским, понизу, с силой — и тогда побежит.
Словно в ответ моим мыслям, гладыш защёлкал по поверхности воды.
Людмила Николаевна в белом пуховом платке — ветрено — выгуливает рысь Нюру у подъезда.
— Ой, впервые за столько дней наконец вижу свою соседку! Ай, да ты ещё похудела…
Ничего себе. Как — похудела? Я тут отдыхаю и постоянно что-то жую. И пишу ещё. Видно, внутренняя работа поглощает все отбивные, которые я сжевала в прибрежных кафе.
— А ты… — она смотрит пристально мне в лицо, — Валентина Зуева?
— Ну да…
Вроде ж представлялась.
— А мы тут статью в газете прочитали… Анатолий Петрович сказал, умная девочка.
Людмила Николаевна и рысь Нюра с чувством выполненного долга скрываются за дверями.
Сюда доходят те газеты? «Умная девочка»… Я усмехаюсь. Мне горько.
Снова, как нож к горлу, подступает вечер, и томительное беспокойство чёрной змейкой вьется вокруг. Что же мне делать? Что мне делать? Я так бы хотела вернуть его, но хорошо понимаю, насколько это невозможно, невозможной была сама наша любовь, возможными видятся только бесконечные ссоры — они зато возможны сверх всякой меры, не каждый человек реален так, как реальны скверные происшествия, мелкие стычки, гадкие слова, брошенные в лицо друг другу. За фасадом приличных семей часто скрывается не бог весть что.
