Это различие закономерно и неизбежно. Но вместе с тем сколько творческих перекличек! В обоих случаях — словно бы изолированный от большого мира глухой угол, куда неспешно, но настойчиво проникают, разрушая оцепенелый уклад, веяния нового времени. В обоих случаях — модель этого большого мира, срез ствола, позволяющий увидеть движение живительных соков и оставленные временем витки. Это законченный в самом себе художественный космос. Он доносит черты, определяющие строй национального бытия.
Сходство открывается и в самих этих чертах. Вспомним лучших фолкнеровских героев, тех, которые укрепляли писателя в уверенности, что «человек не только выстоит, он победит», и присмотримся к персонажам Радичкова. Разве не роднит их ощущение своего единства с природной жизнью и сложившаяся на этой основе патриархальная этика, в которой сложно сочетаются практический, своекорыстный интерес мелкого землевладельца и неистребимая жажда правды, справедливости, человечности? Разве не присуще и тем и другим несгибаемое упорство, в зависимости от конкретных обстоятельств способное обернуться и героикой, и нелепицей, и драмой?
Дело в данном случае не в поисках влияния и не в сопоставлении масштабов созданного, дело в существенной эстетической тенденции, необыкновенно отчетливо обозначившейся у болгарского прозаика. При всем бесконечном многообразии конкретных воплощений одна и та же тема — человек и история — остается важнейшей темой реалистической литературы нашего столетия, потрясенного невиданными социальными катаклизмами и переворотами во всех областях жизни. С движением времени литература все настойчивее стремится осознать логику и закономерность исторического процесса «на глубине», там, где его ход неочевиден и где действительность как будто менее всего затронута происходящими в мире громадными изменениями. Народное миросозерцание, национальная мифология, вековые этические традиции — все эти пласты реальности, решительно перекраиваемые историей и переживающие подобную перекройку особенно трудно, оказываются предметом самого пристального внимания целого ряда крупных художников, начиная с Шолохова. Здесь открывается поистине неисчерпаемый материал. На смену былому этнографизму крестьянских бытописателей приходит напряженность этических исканий и размышлений о путях истории, о драматизме ее отражений в индивидуальных биографиях и народной судьбе, об отношениях между накопленным многими поколениями духовным опытом и требованиями преображающейся жизни.
Эти проблемы давно заняли основное место у Радичкова, — сложные и ответственные проблемы, исследуемые «всего лишь» на примере прилепившегося к Черказским горам села в девяносто домов, однако глубоко значимые для всего общества. По сути, сельская хроника Радичкова стала попыткой осмысления важнейших процессов в жизни болгарского народа после Девятого сентября 1944 года. Космос Радичкова, в котором повсюду встречаются отзвуки фольклорных преданий и приметы мифологического художественного мышления, живет по законам исторического времени, выраженного в особой поэтической системе, порой непривычно, но достоверно и ярко. Проблематика Радичкова, вглядывающегося в национальный болгарский характер и стремящегося обнаружить его затаенные корни и противоречия, в каком-то смысле — вечная проблематика, однако ее осмысление современно вплоть до самой горячей злободневности. Писателя интересует сегодняшнее бытие этого характера, его непростые модификации в условиях нового общества. В пародийной, бурлескной, карнавальной стихии его прозы с неожиданных сторон — и оттого с нестершейся рельефностью — проступают самые захватывающие и острые вопросы современной жизни, прежде всего те, которые связаны со становлением нового общественного сознания в эпоху ломки и переустройства норм, понятий, отношений, державшихся долгие столетия.
Так обстоит дело с одним из кажущихся парадоксов Радичкова — его мнимым равнодушием к окружающей реальности. Несущественность самоочевидных признаков текущего дня в его повестях говорит лишь о том, что непосредственное наблюдение для Радичкова не является тем важнейшим источником творчества, каким оно служит большинству писателей. Десятилетиями он хранит верность тому миру, который был увиден им глазами подростка, а затем стал художественным миром его книг. И в том, что эти книги, на первый взгляд довольно далекие от забот современности, оказываются явлениями глубоко актуальными и в общественном, и в эстетическом плане, нет ничего удивительного и необъяснимого. Это только еще одно свидетельство многообразия средств, которыми настоящая литература постигает и воплощает действительность.
Но есть и парадокс не кажущийся, и он осознан самим писателем в «Воспоминаниях о лошадях» — новелле, которая не хронологически (она напечатана в 1975 году), а по характеру содержания является первой главой художественной истории «клочка родной земли», создаваемой Радичковым на протяжении всего его творчества, как тридцать лет создавал историю Йокнапатофы Фолкнер.
Собственно, «Воспоминания о лошадях» — это лирический монолог, расцвеченный символикой, фантазией и аллегорией, которые служат главными композиционными скрепами рассказа. Здесь почти нет действия и очень прихотливо движение времени. Мифологическое время сохранившейся в преданиях древней болгарской истории присутствует в повествовании столь же явственно, как конкретное время, когда пишется сам рассказ, — сегодняшняя София, запорошенный снегом городской двор, канун Нового года. Но центр рассказа — знойный летний день, когда-то пережитый будущим писателем у себя в Калиманице и теперь вспоминаемый с такой отчетливостью подробностей, как будто все происходило не сорок лет назад, а только вчера.
Каналами ассоциаций этот временной поток, изначально разбитый по меньшей мере на три рукава — мифологическое время, время описываемых событий, время, когда создается само описание, — связан в единое русло. Нити ассоциаций протягиваются через весь рассказ, чтобы придать ему целостность и прежде всего единство времени. Мальчик, который полез к орлиному гнезду, сорвался и, напоровшись на сук, погиб, поставлен в повествовании рядом с сыном рассказчика, едва не ослепшим от разрыва шутихи, в новогоднюю ночь брошенной кем-то в сугроб, а когда в финале вновь возникает мальчишеская фигура — на реке, рядом с цаплей, жившей здесь еще в те годы, когда мальчишкой был сам рассказчик, — уже невозможно сказать, сегодня пли очень давно все это происходит: время остановлено, его бег укрощен, и никаких сорока лет, промелькнувших между экспедицией к орлиному гнезду и разрывом шутихи, словно не существовало. Развеваются по ветру гривы лошадей, на которых переплывают Дунай предки нынешних болгар, и мчатся по дороге в Берковицу лошади из радичковского детства, и наклоняется со шприцем в руке ветеринар над лошадью, упавшей в гололед на софийской мостовой, но для мальчика, видевшего эту лошадь перед тем, как врач наложила повязку ему на глаза, она продолжает жить и становится в повести символом, смыкающим эпохи в духовном и психологическом опыте поколений.
Так нарушается в прозе Радичкова привычный для мемуарной прозы принцип последовательности: «события наступают друг другу на пятки и так плотно припадают одно к другому, будто все произошло в один-единственный день. Этот день — как камень, упавший с неба. У него словно нет ни вчера, ни завтра, он упал в чистом поле как знамение, и, чем больше мы к нему обращаемся, тем больше его приходится разгадывать и толковать».
На самом деле есть у этого дня, воссозданного в «Воспоминаниях о лошадях», и свое «вчера», и «завтра», иначе говоря, есть своя историческая логика. И вот в осмыслении этой логики как раз и проявляется истинная парадоксальность мышления писателя. Неверно было бы считать ее субъективным свойством Радичкова, потому что она выражает известную парадоксальность всего момента развития, переживаемого болгарской действительностью и воплощенного в его книгах.
Парадоксальность в том, что вместе с экономической отсталостью, которой положило конец строительство нового общества, утрачивают подчас почву и иные веками сохранявшиеся формы национального самосознания, а ведь они выдержали столько исторических испытаний и укоренились так глубоко, что по-прежнему обладают притягательностью для множества людей в традиционном своем значении, хотя и наполнились в наше время совершенно иным содержанием. Темпы социального обновления настолько высоки, что неизбежным оказывается некоторый разрыв между характером новой действительности и спецификой мироощущения, культуры, мышления обитателей радичковского космоса, уже почувствовавших конец многовековой эпохи своей истории, но в духовном отношении еще остающихся где-то на полпути между нею и современностью.
