Однако угроза холерного крыла, отсека, барака, ну то есть какой-то специализированной резервации, еще намного худшей, чем инфекционка общего режима, витала в зловонном воздухе больницы, и холеры этой пресловутой даже самые стойкие люди, подобные ветерану Чечни, боялись, как чумы, извиняюсь за неуместный каламбур.
Добившись таким циничным образом тишины, Касторский продолжал:
— А на тебя, Чибис, кстати о холере, поступило уточнение посева… Ко всему птичнику тоже имеет отношение, никто не застрахован.
Толя насколько возможно широко раскрыл мелкие глазки и привстал, схватившись за никелированную спинку кровати.
— Видишь, и дегенерация организма ярко выражена. Пить хочешь? Ну и все. Значить, слушайте все. У больного Чибиса в кале найден вибрион биовара Эль-Тор, вызывающий, будем говорить, холеру Бенгал.
— Это еще что за херня? — испуганно спросил пожарник дядя Степа.
— Выражаться тут не надо при больных. А значить, эта холера в целом то же самое, что и нормальная холера, от подозрения на которую в настоящий период времени вас никто не освобождал. И тебя, герой, — Касторский мстительно глянул на остаток мочки Петра, — в том числе.
И Платон Егорович, заложив руки за спину, стал прохаживаться по палате, тусклым голосом проводя страшный ликбез средь народа. Речь его невольно усыпляла, но сон этого коллективного разума рождал поистине чудовищ.
— Возбудитель холеры, — бубнил Касторский, — холерный вибрион, представлен двумя биоварами: биовар собственно холеры и Эль-Тор, что мы имеем в случае Чибисова… Чибиса. Оба биовара сходны по своим свойствам и подвижны благодаря своему жгутику. Значить, ты, Чибис, с твоим, будем говорить, бессимптомным течением являешься в настоящий период времени источником инфекции. Хотя и не так активным, как больные с тяжелым течением, которые доходят до десяти литров испражнений в сутки.
— Эк! — крякнул, не удержался пожарник. — Ведро дерьма! Это ж удобрения сколько!
— В то же время, — Касторский бросил на дядю Степу, насколько мог, испепеляющий взгляд, — больные с бессимптомным и стертым течением холеры, при отсутствии своевременной диагностики, выделяют возбудитель в среду длительный период времени. Другой раз и пожизненно. Поэтому очень хорошо, что мы ухватили тебя, Чибис, за твою, будем говорить, задницу вовремя.
Чибис сидел, обхватив кудлатую голову руками и раскачивался, как еврей на молитве.
— И чего теперь с ним? В холерное крыло?
— Все вопросы потом. Следует знать всем, что способ заражения холерой — фекально-оральный. В смысле через кал и через рот.
— Как это кал через рот? — в ужасе спросил Кукушкин. Свита за спиной Касторского тихо сползала по стенке.
— Солист? — лектор приостановил свой метроном. — Вот разинешь рот во время арии, а туда и…
— Ты, Эдик, Сорокина почитай! — вякнул умник Сева Энгельс, по прозвищу Карлсон, сторож платной стоянки, на которую ловко пристроил и собственный автомобильчик «КIА». Теперь уже проснулись и ржали все, за исключением Чибиса. А Касторский, как говорящий кот, уже вышагивал со своей песнью дальше.
— Пути передачи — водный и контактно-бытовой. Водный путь имеет, значить, решающее значение. При этом не только питье воды, но и мытье продуктов является, будем говорить, благоприятным для заразы. Особо опасна рыба, креветка, мидия, устрица и прочий гад, способный накапливать и сохранять холерные вибрионы. Есть вопросы?
А как не быть? У одного Толи Чибиса этих вопросов накопилось, как холерных вибрионов в креветке. Но и у него, и у всех остальных был, конечно, один, судьбоносный: как с этим, в сущности, милягой Толяном теперь поступят? Призрак холерного гетто, словно коммунизма, встал во весь свой, уж никак не меньше Чибисова, рост.
Пыльный городской июнь гнал по Большой Никитской (Герцена, чтоб не путать), комья тополиного семени. У Никитских ворот фонтан вокруг ротонды, прозрачными струями призванный намекать на чистоту душ, выходящих из храма Вознесения и омытых там Божьей благодатью, покрылся словно бы лягушачьей икрой. Ужасная Натали возвышалась над своим Александром, как Анастасия Волочкова, и пух оседал на ее бронзовых плечах и буклях точно фата, что было кстати, потому что по замыслу скульптора Дронова Пушкины выходили как раз из церкви, где, на беду, венчались. Александр Сергеевич тоскливо озирал едва ли не самый сложный в Москве перекресток, который вскачь пересекала другая молодая дама, сумевшая бы, уж будьте уверены, соблюсти честь и свою, и своего гениального мужа и вообще не дать его в обиду, если б он у нее был.
Впрочем, назвать ее дамой было бы натяжкой. Алиска, от волнения ненакрашенная, бежала на встречу с Кузей к памятнику Чайковскому перед консерваторией. Жуткая новость, полученная от Толика в виде эсэмэски вчера вечером, не была шуткой, как Кузя поначалу надеялся. Они еще долго перезванивались, пока Чибис по требованию палаты не отключил телефон, и Кузя был обескуражен тем ужасом и паникой, которые волнами накатывали на него из эфира. Он знал Толяна не просто хорошо. Он знал его, как профессор Набоков — «Евгения Онегина». Как Николай Карамзин — историю государства Российского. Как Зухра Харошмухаммедовна — свои тряпку и ведро. То есть знал досконально. Сказать, что Чибис пофигист — мало. Он генерализованный пофигист. Пофигизм являлся краеугольным камнем его личности. Причем пофигизм этот был направлен исключительно на себя.
Истерика товарища Кузю не только напугала, но даже отчасти ему передалась. Срочно и безотлагательно обсудить бедствие, включить в его переживание еще кого-нибудь, хоть ту же Алиску (а кого еще?)!
И вот Алиса по обыкновению несется, как оглашенная, грива дыбом, хвост трубой, уши по ветру, синие кукольные глаза выпучены, из-под брючины торчат не вынутые и незамеченные вчерашние колготки, вся — порыв и безрассудство, бардак в головенке зашкаливает… Кузя же сидит на цоколе и посматривает снизу вверх на великого композитора, в свою очередь сидящего со странно поднятыми руками, словно бы дирижирует (сидя?). И внезапно его (не Чайковского, а Кузю) озаряет странная идея. «Не зря же я, эстет и стихийный философ, не зря я выбрал это место! В конце концов, что там обсуждать с безумной Алиской?»
— Вот ты хотя бы в курсе, Алиса, от чего умер Петр Ильич Чайковский? — Кузя свысока взглянул на встрепанную подругу и пощипал усишко.
— Какое это имеет значение? В такую минуту! Нашел время блистать своей дурацкой эрудицией!
— Прямое.
— Ну откуда я знаю… От СПИДа, наверное.
— Дура ты, Алиска. Умер он от холеры. Но это официальная версия. А многие считают, что ортодоксальные историки порошили нам мозги. Потому что он не мог, понимаешь, никак не мог заразиться холерой! Негде ему было!
— А воды сырой попил?
— Ты-то откуда знаешь? — опешил Кузя. Он не ожидал, что известный многим факт известен также и поразительно невежественной Алиске. — Представь, так все и писали битых сто лет подряд. Именно воды. Сыграл Шестую, разнервничался и типа забежал в ресторан на Невском, где дали ему стакан воды. Но Дягилев… — и Кузя внимательно посмотрел на Алису.
— Да знаю, знаю. Напялить на тебя цилиндр — и похожи, как родные братья.
— Так вот Дягилев утверждает, что покойный Чайковский лежал на одре без всяких следов холеры. И хоронили его в открытом гробу. Что в случае смерти от холеры было запрещено.
— А что, много народу помирало? — Алиска тревожно закусила нижнюю губу.
— В том-то и фишка! В 1892 году умерло по России тридцать тысяч. Почему бы, спрашивается, в 93-м не умереть еще тысяче-другой, в том числе и великому композитору-гомосексуалисту?
— Ну?
— Ну вот на этом они и строят свои фальшаки. Вскрытия-то не делали! И сейчас это вранье разоблачают разные продвинутые персонажи. Никакой там не было холеры, в дорогом ресторане холерой не заразишься. Петр Ильич покончил с собой, а ему было от чего. Но сейчас не об этом.
— А от чего? — заслушалась сирену-Кузю Алиска со своей легкостью в мыслях необыкновенной.
— Говорю, не об этом сейчас речь. Я тебе о чем? Что у Толяна тоже нет никакой холеры! Мы, что, с тобой, его не видели? Я всю ночь из Интернета не вылазил, холеру эту гребаную шерстил! Он уже неделю назад должен был лежать, как мерзлый овощ. А мы своими глазами видели его народные гулянья у окошка, нет?
— Толика?
— Нет, Петра Ильича с Дягилевым и Нижинским на троих!
Кузя развернулся и с удивительным проворством понес дягилевское пузо к метро. Алиска поспешила следом.
Первое, на что они обратили внимание во дворе больницы, — наглухо закрытое окно знакомой палаты. Не заметить это было бы трудно, поскольку историческая фрамуга единственная была открыта всегда. Но истории фрамуги наша парочка не знала и потому начала кричать. Уж кто-кто, Алиска-то поорать умела и любила.
