Ах, что это я так меркантильна! ….
Деньги, деньги у всех на устах и у всех в глазах.
У всех планы, у всех амбиции…
Иван на свои деньги хочет уехать в Австралию…
Мигунов совершенно бездумно мял пальцами свою визитку.
И все рассматривал ее, хотя каждую черточку на этой полоске плотной бумаги он знал наизусть.
Мигунов Виктор Аркадьевич.
Главный редактор программ телеканала "Норма Ти-Ви".
Телефоны, факс, электронная почта.
Все это теперь неправда.
Все, кроме того, что он действительно пока еще был живым Мигуновым В.А.
Остальное не соответствовало реалиям дня.
Он больше не главный редактор, и телефоны, и факс, и адрес мэйлбокса – все теперь чужое, ему не принадлежащее.
Как и кабинет, как и секретарша в приемной, как и эта картина на стене его офиса, к которой он так привык.
Эту картину ему подарил известный московский живописец. Настолько известный, что его имя зачастую ассоциировалось с понятием "современный русский художник".
Живописец этот как-то приходил к ним на ток-шоу и подарил свое полотно на память.
Мигунову хотелось забрать эту картину, но он понимал, что мэтр дарил пейзаж не лично ему, Мигунову, главреду, а всему телеканалу "Норма Ти-Ви". И поэтому, как бы ни нравилась картина, как бы ни привык он к ней, придется оставить этот осенний московский пейзаж здесь, в этом кабинете…
А жаль…
Ведь наверняка его преемник, когда его назначат…
А его не замедлят, черт подери, назначить! Уже завтра, наверняка, он придет сюда, в этот кабинет, и все здесь переставит и перевесит.
И картину эту, может быть, велит снять и закинуть куда-нибудь в темный чулан, где хранится их телереквизит, декорации и прочие хренации.
Жалко!
Жалко, что нельзя забрать картину.
И себя жалко…
Предчувствовал ли Виктор Аркадьевич, что его снимут с должности?
Вроде бы предчувствовал.
Еще месяц назад он вдруг заметил, как некоторые, прежде ласковые с ним чиновники из Госкомитета и коллеги-сидельцы по первому АСБ*, которые раньше с улыбками, исполненными искреннего добродушия жали ему руки, едва он входил в лифт или приемную, вдруг стали избегать его шершавой ладони, отводя взгляды, как будто знали о нем больше, чем он сам знал о себе. * АСБ – административно-студийный блок Предчувствовал, но гнал от себя интуитивные опасения, полагая их чисто бабскими штучками-дрючками.
Оказывается, не подвела интуиция!
А ведь еще позавчера одна журналисточка из "Купца" брала у него интервью в этом самом кабинете, под этой самой картиной.
И глазками так выразительно постреливала, многозначительно и многообещающе.
А теперь…
А теперь, поди, встретит в лифте или на тусовке в Международном центре торговли и не подойдет, и не глянет даже! Кто он теперь?
Никто?
В этой системе, в Останкино, важен не ты сам, а твой статус.
Вообще, статус в Москве – некий современный эквивалент души, без которого ты лишь костюмообразный зомби…
А о чем бишь говорили давеча с этой журналисточкой?
Мигунов окончательно размял жесткий глянцевый картон больше не действительной визитки.
А говорили о литературе.
О том, что для дураков писать должны именно дураки.
Это когда мы говорим о рэйтинговости и о тиражах.
Для глупого среднестатистического читателя, покупателя бестселлеров – и писатель должен быть обязательно глупый.
Иначе читатель раскусит его и отторгнет как чужого. Для читателя писатель должен быть в доску своим, а значит, таким же глупым.
"Это, – увлеченно говорил Мигунов, – это относится и к кино, и к телепрограммам".
А журналисточка эта едва не взвизгивала, едва не похрюкивала от таких Мигуновских суждений, полагая их очень смелыми и оригинальными, и, отрываясь от ноутбука, кидала на него поощрительные взгляды… и две верхних пуговички на ее блузке были так доверчиво расстегнуты…
Теперь, наверное, если она столкнется с ним где-нибудь в кафетерии Пен-клуба* или за стойкой в "Короне" или в "Метелице", где он любил бывать, то сразу застегнется до самого горла и рукой еще для верности пуговички проверит. * Пен-клуб – международная общественная организация, членами которой являются многие известные журналисты.
Все…
Отняли у него статус, и теперь он как генерал без погон, с которого государь эполеты вместе с крестами содрал. Содрал публично, перед всей сворой радостно хихикающих адъютантов.
Статус в Останкино сильнее и больше, нежели самый незаурядный ум.
Да что ум – любая харизма, помноженная на гениальность, меркнет здесь перед одуряющим, завораживающим статусом.
Сняли, отвинтили с твоего кабинета табличку с твоим именем, и превратился ты из небожителя в заурядного статиста.
Вот они, останкинские девочки-припевочки из кафетериев АСБ-1… Бегают фигуристые, ногастенькие и глазастенькие питомицы журфака, не столько даже журфака, сколько всех этих фитнесс-салонов, соляриев и горнолыжных курортов, ходят они от лифта к офису, от офиса к кафетерию, носят тоненькие папочки с приказами, или копиями сеток вещания, или сценариями новых передач, ходят и поглядывают. Ходят и стреляют глазками…
Вчера на него смотрели, как на олимпийского бога…
А сегодня в лифте вообще мордашки кривили и взгляды презрительно отводили.
Так ему казалось.
Потому что статус здесь – как нимб над головой и как крылышки за спиной.
А нету статуса – ты просто дядька в пиджаке, из тех, что тысячами заходят в Останкино по каким-то своим делам.
Мигунову захотелось есть.
Вернее, засосало слева, под ребрами.
Язва на нервной почве пробудилась, что ли?
Раньше, бывало, можно было попросить Лидочку сделать чего-нибудь к чаю из постоянных запасов-припасов или, на худой конец, спуститься да перейти на ту сторону, в "Твин-Пиггс"* Но теперь Мигунову вдруг захотелось стать совершенно незаметным.
Без привычного нимба и без привычных крылышек он ощущал себя словно бы голым. *"Твин-Пиггс" – ресторан напротив первого административно-студийного комплекса в Останкино.
Интересно бы знать, появится ли теперь в "Купце" это его интервью?
Как он лихо завернул позавчера про то, что для массового зрителя и читателя автор бестселлера и блокбастера должен быть в доску своим, то есть таким же тупым и таким же упырем, как и они – жеватели телевизионных макарон, глотатели глупой детективной и сентиментальной жвачки.
Скорее всего, этот материал в номер не пойдет.
И журналисточка эта напрасно долбила пальчиками свой ноутбук.
Наверное, думает теперь про него, про Мигунова, хорошо, мол, что не переспала с ним, а то этот пересып стал бы напрасной эмоциональной тратой, и пришлось бы его отнести в самый дальний трэш-бокс девичьей памяти…
Мигунов крякнул, поднялся из директорского кресла (увы, уже не своего), и кресло это недовольно скрипнуло распрямляющейся черной кожей китайской выделки, как бы подтверждая, что он, Мигунов, уже чужой здесь в кабинете, уже не свой.
– Да, надо бы еще постирать в компьютере все папки с личной информацией, – подумал Мигунов.
Сколько ему дали на сдачу дел?
Две недели?
Надо же, две недели ходить сюда и выдерживать эти унижения, эти якобы сочувственные взгляды бывших сослуживцев!
Ах, это ядовитое псевдо-сочувствие!
Злорадство, злорадство и только злорадство!
Любой подчиненный, даже некогда не раз обласканный тобой, обязательно порадуется твоему падению.
Обязательно.
Потому как это закон.
Закон неистребимой зависти, помноженный на закон вечного ожидания новой весны.
Ведь уход старого начальства всегда дает новые надежды…
А еще…
А еще, маленькому человечку здесь в Останкино, ему единственный по душе оттяг, тешащий его самолюбие, это когда кого-то из небожителей свергают вниз.
Останкино…
Это как гора Олимп.
Недаром башня так высоко вознеслась.
Недаром юных жриц любви с журфака так и тянет сюда – на этот вечный праздник жареного мяса.
Мигунов прошелся по кабинету, раздумывая в общем-то над ерундовой проблемой: куда теперь пойти поесть?
Редакционный "Мерседес" с водителем у него пока еще не отняли.
Но ехать с шофером Володей и видеть его непроницаемое лицо, за которым почти наверняка скрывается если не злорадство, то по крайней мере полное безразличие к его, Мигунова, судьбе, было невыносимо.
Сразу вспомнились мелкие дежурные обиды, которые Мигунов по служебному, по пьяному своему высокомерию частенько наносил Володе, то посылая его в два часа ночи за какой-нибудь очередной штучкой, то приказывая ему стоять под окном и ждать до утра, покуда он, Мигунов, будет в постели у этой штучки… И случалось, что, обещая выйти в пять, просыпал и выходил в одиннадцать. А Володя сидел в Мерседесе. И ничего не говорил в упрек своему шефу. А что тогда было у него на душе? Поди узнай!
