4
Парни из команды, которым хотелось, чтобы их называли «рассветной бригадой», сильно на Эрбаля разгневались. Сперва уставились на него, словно не веря своим глазам, вот осел, рука сорвалась, что ли? Кто же так убивает! Но потом весь обратный путь ругались: он со своим усердием испортил им праздник. Еще бы не испортил! Они ведь наверняка задумывали какую-нибудь мерзость. Может, хотели заживо отрезать ему яйца и засунуть в рот. А может, отрубить руки, как художнику Франсиско Мигелю или портному Луису Уиси. Ну-ка, модник, поди теперь пошей да покрои!
А ты не пугайся, девушка, и такое бывало, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. Один из тех ребят сам мне поведал, как пошел выразить соболезнование вдове и положил ей на ладонь палец мужа. Она его по обручальному кольцу узнала.
Начальник тюрьмы очень переживал из-за таких историй; говорили, что в тюрьме сидят несколько его старинных друзей. Так вот, в ту ночь он сам попросил Эрбаля отправиться с командой расстрельщиков. Отозвал его в сторону. В руке часы, а рука-то дрожит. И едва слышно проговорил: Пусть он не мучается, Эрбаль. Но даже тут начальник не мог не порисоваться. Зашел вместе с командой в камеру. Художник, сказал он, вы свободны, можете выходить. А на башне Беренгела колокол только что полночь пробил. На волю в двенадцать ночи? – спросил художник недоверчиво. Выходите, выходите, некогда мне с вами разговоры разговаривать. А фалангисты смеются, дожидаясь в коридоре своего череда.
Эрбалю задание трудным не показалось. Потому, что он, когда приходилось убивать, вспоминал своего дядю-охотника, того, что придумывал зверям имена. Зайчих называл Хосефинами, лисов – донами Педро. И еще потому, что он проникся к художнику уважением. Художник был настоящим мужчиной. Он не раз попадал в эту самую тюрьму и всегда держал себя с тюремщиками так, словно то были капельдинеры в кинотеатре.
Художник ничего не знал об Эрбале, а вот Эрбаль о нем кое-что слышал. Говорили, будто его сынок в компании с другими молокососами обстрелял камнями дом одного немца, из тех, что были за Гитлера, а в Сантьяго этот немец давал уроки своего языка. Юнцы разбили ему все окна. Рассвирепевший немец явился в комиссариат и повернул дело так, будто это был настоящий международный заговор. В скором времени туда же пришел художник, притащив за руку сына, мелковатого и нервного мальчугана с выпученными от страха глазами. Отец сообщил, что парень – участник нападения. Даже комиссар лишился от такого дара речи. Заявление он принял, но потом велел обоим, отцу и отпрыску, идти куда подальше, да побыстрее.
Вот таким честным человеком был художник, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. А схватили мы его среди первых. Он очень опасен, предупредил сержант Ландеса. Опасен? Да он мухи никогда не обидел. Эх, знали бы вы, загадочно ответил Ландеса. Это ведь он плакаты рисует, то есть делает наглядными и доходчивыми все их идеи.
Сразу после начала мятежа, поднятого Франко, в тюрьму доставили самых важных республиканцев. Были люди и помельче, но только те, чьи имена значились в таинственной черной книжке сержанта Ландесы. Тюрьма в Сантьяго, известная под названием «Фалькона», располагалась на задах дворца Раксоа, на склоне холма, который спускался к площади Обрадойро, прямо к собору, так что, вздумай кто прорыть там туннель, уперся бы прямо в крипту Апостола. Оттуда же начинался так называемый Инферниньо, или Маленький Ад. Каждый средневековый собор, каждый большой храм Божий непременно имел поблизости свой Маленький Ад – греховное место. Как раз за тюрьмой располагался Помбаль, иначе Голубятня, район красных фонарей.
Стены тюрьмы были сложены из каменных плит, теперь поросших мохом. Для тех, первых, арестантов преддверием смерти, к счастью, если можно, конечно, так выразиться, стало лето. Зимой тюрьма превращалась в воняющий плесенью ледник, и воздух там был тяжелым, как мокрые прелые листья. Но пока о зиме в «Фальконе» еще никто не думал.
В те первые дни все вели себя вполне сносно – и заключенные, и тюремщики, совсем как путешественники, которых авария застигла на обочине жизни и которые ждут: а вдруг удачным поворотом какого-нибудь рычага мотор опять заведется и поездку можно будет продолжить. Начальник тюрьмы даже разрешил родственникам навещать арестантов и приносить им домашнюю еду. Да и сами арестанты во время прогулок сбивались в кучки и выглядели вполне беспечно, особенно когда во дворе рассаживались кружком прямо на плиты или стояли, подпирая стены. Так же беспечно, как всего несколькими днями раньше, когда некоторые из них сидели в кафе «Эспаньол» в своих креслах за круглыми столиками, на которых дымились чашки кофе. Кстати, стены в кафе разрисовал тот самый художник. А еще арестантов можно было сравнить с рабочими во время перерыва, когда те, отвесив насмешливый поклон солнышку и сплюнув, словно ставя клеймо на только что вырытый котлован, отправляются в тень, где можно перекусить и поболтать. Кого-то арестовали в костюме, а кого-то и в майке… Долгое ожидание и пыльно-серые разговоры о том, что же с ними будет, всех их сделали похожими друг на друга – так сепия делает похожими меж собой людей на групповой фотографии. Мы все тут похожи на жнецов. Мы все тут похожи на бродяг. Мы все тут похожи на цыган. Нет, сказал художник, мы похожи на арестантов. Мы все тут постепенно окрашиваемся в цвет арестантов.
В часы дежурства Эрбаль слушал их разговоры, стоя неподалеку. Разговоры эти развлекали его почти как радио. Стрелка бегает туда-сюда по шкале пустой болтовни. Он приближался незаметно и с таким видом, будто до происходящего ему нет никакого дела, а потом замирал в дверном проеме, у выхода во двор, и стоял себе, покуривая. Но о политике они начинали толковать только тогда, когда он снова исчезал. Если мы выкрутимся из этой истории, сказал Херардо, учитель из Порто-до-Сон, республиканцам придется устроить в стране генеральную уборку – знаете, как моряки чистят палубу после бури? Да, нам нужна федеративная республика.
Затем они беседовали об утраченном звене между обезьяной и человеком.
В некотором смысле, говорил доктор Да Барка, человеческое существо – не продукт совершенствования, а наоборот, результат особого рода болезни. Иначе говоря, мутант, от которого мы с вами произошли, вынужден был встать на ноги вследствие каких-то патологических изменений в организме, каких-то отклонений от нормы. Он был явно неполноценным по сравнению со своими четвероногими предками. А то, что он остался без хвоста и шерсти! С биологической точки зрения это было настоящей катастрофой. Мне кажется, что первый смех на земле – это смех шимпанзе, который увидел рядом с собой homo erectus. Вы только представьте себе картину: непонятное существо стоит на задних лапах – без хвоста и наполовину облысевшее… Тут и впрямь умрешь со смеху!
А я предпочитаю библейские предания любым эволюционным теориям, сказал художник. Если задумать некий идеальный фильм об истории нашего мира, то лучшего сценария, чем Библия, до сих пор написать не удалось.
Нет, сеньоры! Лучший сценарий – тот, которого мы пока не знаем. Неведомая нам поэма о клетке!
Да Барка, а правду ли написали в епископском листке, с усмешкой спросил Касаль [3], будто на одной лекции ты заявил, что человек тоскует по хвосту?
Все засмеялись, и первым засмеялся тот, к кому был обращен вопрос. Ответил он быстро:
Да, правду, и кроме того, я утверждал, что душа находится в щитовидной железе! Но раз уж о том зашла речь, скажу вам еще одну вещь. В клиниках нам попадались такие пациенты, которые, резко встав на ноги, чувствуют тошноту и головокружение; это рудиментарные признаки функционального нарушения, возникшего еще в ту пору, когда человеку пришлось привыкать к вертикальному положению. Ведь на самом-то деле человеку куда удобнее положение горизонтальное. А что касается хвоста, то это некая, скажем так, странность, биологический дефект – то, что человек его лишился или у него остался лишь жалкий обрубок хвоста. Но отсутствие хвоста – фактор, который нельзя не учитывать при попытке объяснить причины появления у людей потребности говорить.
Я вот чего никак не могу понять, сказал художник, как это ты, закоренелый материалист, веришь в неприкаянные души?
Минуточку! Я вовсе не материалист. Это было бы, если угодно, слишком примитивно, это было бы даже оскорбительно с моей стороны по отношению к материи, которая чего только не вытворяет, дабы снова и снова себя же и опровергнуть, одним словом, не дает себе скучать. Я верю в умную реальность, в сверхъестественную, так сказать, среду. Ведь тот мутант, который встал на задние лапы, ответил смехом на смех шимпанзе. Признал справедливость насмешки. Он и сам чувствовал себя ущербным, каким-то ненормальным. И поэтому у него появился инстинкт смерти. Он был разом и животным и растением. У него были корни и не было корней. Именно эта неразбериха, эта необычность породила узел великих событий. Вторую природу. Другую реальность. Как раз то, что доктор Новоа Сантос называл умной реальностью.
