— Оставить тебя одного? — спрашивает у него Тереза.
Он закрывает глаза, затем их снова открывает, торжественно. Тереза накрывает его одеялом. Уводит Люлю Думер.
Из комнаты Терезы видны бурлящие и блестящие парижские холмы, Люлю Думер смотрит и заявляет:
— Как здесь классно! Провинция может отдыхать.
Тереза достает из-под кровати бутылку шартреза[16].
Протягивает Люлю Думер маленькую чашечку, себе наливает в стакан из-под зубной щетки.
— Сколько сейчас времени? — спрашивает Люлю Думер.
— Одиннадцать часов.
— Уже одиннадцать. И часто тебе приходится его колоть?
— Говори тише, не то разбудишь. Когда он чувствует, что болезнь подступает, или когда я ему нужна, он стучит в стенку, и если я здесь, то иду к нему. Но обычно его прихватывает ночью, а ночью я почти всегда здесь.
— Он тебе платит?
— Он делает мне маленькие подарки, но я бы ухаживала за ним и без этого. По-дружески.
— А что с ним происходит? Штрангулеты[17]?
— Что?
— Штрангулеты. Так это называется у нас в Танкарвиле, в районе Нижней Сены.
— Нет, эта болезнь вряд ли известна вашей деревенщине, поскольку она совсем новая, к тому же экзистенциальная.
— А как ты можешь это объяснить?
— Говорю же тебе, экзистенциальная. Название известно, а вылечить невозможно.
— А вши — тоже болезнь?
— Может быть. Не исключено, что тоже экзистенциальная. Надо спросить у доктора.
— Что бы там ни было, но, судя по всему, бедный старик ужасно страдает.
— Он не такой уж и старый.
— А кто он по профессии?
— Поэт.
— Как Малларме?
— Да.
— Такой же знаменитый?
— В Рюэйле — очень известный, в Нантере[18] и Сюрене — чуть меньше.
— Слушай, а это правда, то, что я прочла в картах?
— Да. Жена его бросила, но не ради другого мужчины.
— А ради чего?
— Подумай.
— Я даже не знала, что такое бывает.
— Да уж, пакость, конечно, но на белом свете чего только не бывает.
— А он все еще любит ее, ну, ту женщину?
— Похоже на то.
Раздается глухой стук в стену.
— Он меня зовет, — сказала Тереза.
Они допили шартрез.
— Извини, малышка, — сказала Тереза, — пойду посмотрю, что ему от меня надо.
Они вышли. Люлю Думер пошла к своей комнате, Тереза вошла к де Цикаде. Лампа у изголовья освещала лицо утопленника, которого вытащили на берег. Де Цикада закрыл глаза.
— Плохо, да? — тихо спросила Тереза.
Де Цикада даже не пошевелился.
— Лу-Фифи, — вполголоса позвала Тереза.
Де Цикада открыл глаза.
— Плохо, да?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Ты хочешь, чтобы я тебя прикончила?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Не хочешь подождать? Может, пройдет само?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Хорошо, сейчас мы тебя доконаем.
— Спасибо, — прошептал де Цикада и устроился поудобнее, вытянувшись во весь рост в расширившемся от укола, экстатическом пространстве.
Наутро у него внутри еще что-то хрипит, нечто с металлическим, вернее, с металлоидным, чуть ли не с серным привкусом, а солнышко уже плывет высоко в небе. Де Цикада, напевая, встает, к раковине идет, наспех умывается, гигиена это не для поэтов, тщательно и изысканно одевается, выходит и недоверчиво принюхивается к свежему воздуху; решается наконец на улицу, в меру проворно, приветствует людей направо-налево, входит в кафе к Артюру, приличное, кстати, заведение, подсаживается за столик к уже сидящему там Сердоболю[19], поскольку тот всегда платит за выпивку, они поздравляют друг друга с хорошей погодой в такой и до чего ж славный денек и заказывают самый крепкий аперитив, известный на тот час.
— Как поживают твои носки? — спрашивает де Цикада.
— Скорее неплохо, — отвечает Сердоболь, который их производит и не имеет на этот счет никаких предрассудков.
Когда-то давным-давно Сердоболь породил на свет оду, одну-единственную оду — было ему лет восемнадцать, он взял в руки перо и целый месяц корпел над восьмисложниками, — с тех пор питал слабость к искусствам, благоговел пред поэзией, пред интеллектуалами, а посему восхищался де Цикадой тем паче, что тот был, похоже, единственным великим человеком в Рюэйле, пусть и не слишком знаменитым, поскольку слава его, судя по всему, не простиралась за пределы этого посредственно пригородного местечка.
— Коль носки поживают неплохо, то неплохо и все остальное, — изрек де Цикада.
— Черт возьми! — рассмеялся Сердоболь. — Носок — один из признаков общественного процветания.
— Прекрасно! — воскликнул де Цикада. — Прекрасно, Сердоболь! А как же поэзия?
— Оставляю ее вам, де Цикада. Вы прекрасно знаете, что я всего лишь бедный мелкий производитель, заурядный буржуа.
Сердоболь искренне восхищался представительностью собеседника, изяществом его плаща, белизной гетра, узлом галстука, длиной волос, шириной черного фетра.
— Ну-ну, только без ложной скромности. Уж один-то сонет вы наверняка породили за свою жизнь, нет такого человека, который бы не породил сонета за свою жизнь, хотя бы одного, даже в наше время полного поэтического маразма.
Сердоболю ничего не оставалось, как сознаться в своей оде.
— Вот видите! — воскликнул де Цикада. — Вы должны мне ее показать.
Сердоболь ее давно кремировал.
— Жаль, — выдал де Цикада.
— Я же знаю, что она ничего не стоила, не то что ваша, та, которую вы написали о лесах Сен-Кукуфа[20] и Императорской дороге. Здорово!
— Приятно слышать.
— А ваша эпикалама[21] на свадьбу мадемуазель Предлаже и младшего Морельена из «Морельен Младший и К°», до чего же это было трогательно!
— Старался по мере сил.
— А эклога[22] о ресторанчике папаши Вош: просто умора!
— Должен признать, она пришлась кстати.
— Вы можете писать стихи на любые темы.
— Даже о носках. Носок тоже достоин воспевания.
— Интересно, как к вам приходит вдохновение?
— Обычно когда я сдерживаю мочеиспускание.
— А что, это как-то связано?
— Непосредственно. Напряжением.
Тут подходит Предлаже. Он садится за их столик, поскольку тоже знает о привычке Сердоболя угощать выпивкой местных интеллектуалов. Предлаже — энтомолог. Все поздравляют друг друга с хорошей погодой в такой и до чего ж славный денек, и Предлаже заказывает самый крепкий аперитив, известный на тот час.
— Возвращаясь к разговору обо мне, — заявляет де Цикада, — я — живой парадокс.
— Прокомментируйте нам это заявление, — просит Предлаже.
— Хорошо! Вопреки пословице «нет пророка в своем отечестве», я здесь пользуюсь авторитетом. Мною восхищаются. Мною восхищается мэр. Мною восхищается помощник мэра. Мною восхищается главный редактор «Рюэйльских хроник». Мною восхищается Сердоболь. Мною восхищается Предлаже. Мною восхищается бакалейщик. Мною восхищается лесник. Мною восхищается весь Рюэйль, и даже Нантер, Сюрэн и Курбевуа[23]. Увы, как только переезжаешь Сену, там я уже никому не известен, а поэты тех областей меня и знать не хотят. Например, при упоминании моего имени поэты Парижа и даже Нейи[24] усмехаются, что, впрочем, с ними никогда не случалось раньше; они даже смеяться не умеют — невежи!
— Мы живем так далеко от столицы, — произносит Сердоболь.
— Да и потом, подобно Юлию Цезарю, я предпочитаю быть первым в Рюэйле, чем каким-нибудь — цатым-сятым в Париже.
— А почему бы вам не стать первым и в Париже? — восторженно восклицает Сердоболь.
— Явился! Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?! — спрашивает жена.
— Действительно, запоздал. Представь себе, лапушка, я засиделся у Артюра, аперитивничая с де Цикадой.
— Общение с богемой тебе явно не на пользу. А теперь еще и рожа как у алкоголика!
— Тсс, тсс! Здесь же ребенок. Здравствуй, Жако!
II
Жако отвечает классическим «Здравствуй, папа»; выбегает горничная с традиционным «Кушать подано».
— Представь себе, — продолжает Сердоболь, — в самый разгар разговора де Цикада заявляет «носок тоже достоин воспевания», как это мило с его стороны, ты не находишь?
— И что это значит?
— А это значит, лапушка, что я предложу ему написать маленькое стихотворение, прославляющее мои носки. Заплачу ему, скажем, луидор[25].
— Ты с ума сошел! Двадцать франков! Чтобы покрыть эти расходы, сколько же придется продать носков?
— Но подумай, ведь это стихотворение самого де Цикады. Жако, не клади локти на стол и скажи мне, какой вид стихотворения я мог бы у него попросить?
— Например, рондо[26].
