В дежурке — битком. Закутанные офицеры. Счастливцы сидят. Кто-то долго кашляет.
— Коля, Коля, где схема?
— Ползет твоя схема, ползет, как вошь… Скажи ему спасибо, этому Коле… Пусть он ее засунет себе в…
Фуражка полетела на стол. Тетка оскорбилась:
— А можно повежливее?
— Можно. У вас дети есть? Вот когда они попадут в армию, то начнут свою службу с такого же скотства. «Повежливей». Где вагоны? Пять часов на морозе, в болоте. Где вагоны, я спрашиваю?
— Я за них не отвечаю.
— А за что вы отвечаете? Для чего вы здесь сидите? Кто у вас за что отвечает? Кричите в телефоны, обрывайте трубки, поднимайте с коек, вытряхивайте. Был бы у меня спирт. Ведро спирта. Я добыл бы вагоны. Или автомат. Перестрелял бы вас всех на железной дороге к едрене матери. И привез бы сюда вашу схему. Лучшие вагоны бы прицепили. Тысяча людей замерзает на болоте.
— Но офицеры-то здесь…
— А вы не расстраивайтесь, я зашел на вас посмотреть. Моя воля — выгнал бы вас на мороз… Проветрились бы…
Люди жались друг к другу и к кострам. Офицеров уже не замечали. Впервые увидел, как у человека замерзают глаза — они становятся неподвижными.
— Товарищ капитан третьего ранга, а поедем скоро?
— Скоро, ребята, скоро, потерпите.
Проклятое пальто. Шинель бы. Уже четыре утра. Когда же это кончится?..
— Ва!-го!-ны!!!
Из темноты быстро надвигалось что-то огромное. Состав. Вагоны. Наконец-то.
— Стой!!!
Вагоны останавливаются с лязгом. Люди бросаются, карабкаются, толкают, лезут, давят, сейчас передавят друг друга.
— Смир-на!!! На-зад!!! Я ска-зал, назад!!! Построиться! Я кому сказал — становись! Равняйсь! Смир-на!!! Вот так. Вольно! Спокойно, ребята. Справа… в колонну по одному… к вагону… марш!
Вагоны не годны к перевозке. Они списаны — без света, без тепла, без воды, без электричества, без унитазов — вместо унитазов дыры в полу. Матрасы, подушки, полки.
— Разбирать матрасы и подушки!
Дернуло. Кто-то упал с подушкой на пол, как подрубленный. Хорошо, что головой не задел об полку.
— Осторожно в проходах. Раскладываться. В каждом купе — по восемь человек. Верхние полки тоже занимать… Я же сказал, по восемь, а не по шесть. Что непонятно? Чем слушаете — неизвестно. Ложиться и спать.
Падали и засыпали в шинелях. Поехали… Утро. Где я? Затылок ломит. Стекло треснуло, вот и надуло через него. Питьевой воды нет. Где-то нацедили с ведро. Пахла она отвратительно. Носили ее всему составу — кто хотел — пил. Паек ели всухомятку. Потом разжились водой на станции. Через сутки появилось тепло — умудрились растопить печку…
На Север приехали через двое суток. В товарном закутке сгружались в грязь. В одном вагоне не хватило подушки. Проводник канючил. Сам наверняка и украл.
— Да пошли ты его… Что, не знаешь, куда?
— Да пошел ты, кура вареная.
Встречал нас какой-то капраз. Он уставился в мою двухдневную щетину.
— А у вас, товарищ капитан третьего ранга, что, времени не хватило побриться?
Я сдержался.
— Вагоны, товарищ капитан первого ранга, не оборудованы ни электричеством, ни водой.
— Вот когда я командовал противолодочным кораблем…
Я не дослушал, что же тогда стряслось во Вселенной, когда он командовал кораблем, повернулся и ушел.
— Это кто? — беспомощно оглянулся он на старпома.
— Да это… — долетело до меня.
— Равняйсь! Смр-но! Прямо, шагом марш!
Огромная черная гусеница по зачавканной дороге поползла на Флот. Тысяча человек. Слава богу, довезли живьем. Теперь сдать бы их побыстрей…
Щенята родились ночью, а утром счастливая мать разлеглась на верхней палубе, позволяя всем вдоволь ими налюбоваться.
Их было ровно семь — маленьких серых комочков. Они жадно сосали набухшие материнские соски, упираясь в живот матери игрушечными коготочками.
Глаза Найды светились теплым материнством. Все матери смотрят на своих детенышей одинаково: с гордостью и любовью.
Малыши, наевшись, заснули, тесно прижавшись друг к другу и к теплому маминому боку.
Весеннее солнце высоко стояло над горизонтом. Моряки обступили Найду, улыбки бродили по их лицам.
— Так, ну-ка, — к Найде протиснулся боцман, — ишь ты, спят. Топить надо.
— Зачем?
— А чего ж их, разводить, что ли? — с этими словами боцман, наклонившись, сгреб всех малышей одной пятерней — Вот та-ак…
Найда вскочила, заметалась, забегала, засуетилась. Она виновато совалась к каждому, заглядывала в руки, скулила. Моряки отворачивались. Найда искала, искала и вдруг остановилась как вкопанная — она поняла. Шерсть на ней вздыбилась, широко открывшиеся глаза остановились, потухли; пасть открылась, из нее медленно выполз язык — она захрипела.
Саша Белов — маленький тщедушный матросик — не выдержал:
— Товарищ мичман! Разрешите достать! Они еще плавают! Я быстро, товарищ мичман, я сейчас, я сейчас, я быстро… я уже… я уже…
Он рванул голландку вместе с тельняшкой и бросился за борт. Достал он двоих. Они уже не дышали. Найда бросилась к ним, лизала, толкала… потом замерла. Крупная дрожь шла по всему ее телу; розовая пена переполняла пасть и капала, капала на теплую, нагретую весенним солнцем палубу. Саша медленно подбирался к боцману.
— Вы не человек! Вы — никто! Никто!
Его схватили за руки.
— Не-на-ви-жу!!! — забился он в руках. — Ненавижу всех! Всех — ненавижу! Всю жизнь! Ненавижу.
Вечером на ют никто не пошел.
Там все еще стояла Найда.
Утром она умерла.
Она лежала головой к морю на покрытой росой верхней палубе, рядом с тем местом, где она родила своих детей.
Самовольная отлучка для курсанта — всегда волнующее событие; широко распахнутые ноздри самовольщика вдыхают не воздух, они вдыхают огромный объем информации; мозг его работает на пределе, чувства все обострены, пропасть отделяет его от остального некрадущегося человечества, и только эта пропасть позволяет оценить жизнь во всей ее неповторимой сладости…
В темноту чердака снизу ворвался столб света; в открытом люке показалась голова; голова осторожно повертелась.
— Поехали, — куда-то вниз зашипела голова и втащила за собой оставшееся тело; за первым телом скользнуло второе и так же как и первое беззвучно растворилось в чердачной черноте.
Крышка люка с шумом захлопнулась, в наступившей затем тишине кто-то чихнул. Тихонько ругнулся и прошипел:
— А нас не поймают?
— Все бетонно, здесь еще никто не ходил.
— А вдруг нас поймают?
— Не хочешь, не иди — «поймают — не поймают».
— А все-таки интересно, что будет, если поймают?
— Очень.
— Что «очень».
— Очень интересно.
Голоса двинулись к чердачному окну; в середине чердака что-то стояло, это «что-то» сплошь состояло из блоков и цепей.
— Что это?
— А черт его знает.
— Давай посмотрим?
Стопор лебедки, как выяснилось много позже, расстопорился почти что сам собой. Тяжелая цепь пришла в движенье и в страшном грохоте рухнула куда-то вниз. Через мгновение кончилась цепь и кончился грохот. Медленно оседала тяжелая вековая пыль.
— Чего это она, а?
— Может, поднимем назад, как было?
— Офонарел? Она, может, тонну весит. Пусть кому надо, тот и поднимает, мотаем отсюда.
Прямо над ученым столом, далеко вверху, как крона баобаба, висела многопудовая хрустальная люстра старинной ручной работы.
Шло заседание ученого совета. Председательствовал в этом букете ученых старенький капитан первого ранга, всеми уважаемый профессор, удивительно похожий на белую реликтовую мышь.
Слово для доклада получил химик. Матовые лысины пришли в движение; букет ученых зашевелился, стараясь поточней принять форму кресел, успокоился наконец и вскоре отработанно завял, впав в тотальную дремоту.
Химик, слишком восторженный для своей профессии, пристегнул к безобиднейшей теме такую область человеческой мысли, где однажды потерявшись, можно брести годами. Он влез в физическую химию, все еще полную белых пятен, и заговорил с нарастающим жаром об энтальпиях, энтропиях и снова об энтальпиях.
Ученые, с каждой новой минутой все более походившие на сытых рептилий, мягко дурели. То один из них, то другой приходил в себя и с удовольствием наблюдал, как все-таки любит химик свое дело, которое на флоте давно перестало считаться специальностью.
Люстра качнулась и, предупредительно звякнув, с нарастающим свистом, увлекая за собой окружающий воздух, бросилась вниз, разматывая тяжелую цепь.
В мозгу человека, как учит нас медицина, есть область, которая никогда не спит и сторожит человеческую жизнь.
Ученые очнулись в сотую долю секунды и еще сотую долю барахтались, освобождаясь от цепких объятий своих кресел.
Химик, промочив штаны себе и двум соседям, махнул через мышковидного председателя и первым вылетел, открыв собой ту половину двери, которая никогда до этого не открывалась. Остальные хором бросились за ним, сгребая друг друга. Волна ученых плеснула в дверь и вынесла на своем гребне застрявшего в кресле председателя. По дороге ему, чтоб не очень упирался, дали в глаз, отдавили руки и почти начисто оторвали ухо.
